Строговы, стр. 117

Покачиваясь на лошади, дед Фишка оглянулся, крикнул:

– Днем завтра жди, Матюша! А может, и к утречку управлюсь.

Матвей махнул рукой, опустил голову, тихо сказал:

– Гляди там лучше.

Дед Фишка не расслышал его слов, но, согретый вниманием и доверием племянника, ретиво задергал поводьями.

– Но-но, родимая! – весело крикнул старик.

У Матвея кольнуло сердце. Дед Фишка был ему дорог, и не раз уже командир партизан зарекался давать ему опасные поручения. Но сделать это было нелегко. Неугомонный старик не терпел безделья, да часто и заменить его, как в этом случае, было некем.

2

Вечерело. Ветер раздул тучи, и серое небо подернулось легкой голубизной. Выпавший ночью мягкий снежок за день растаял, и земля вновь лежала пепельно-темная, обнаженная и неживая.

Архип с дедом Фишкой распрощались у черемушника, верстах в пяти от Сергева. Дальше дед Фишка направился пешком. Черемушниками он вышел на луга и тропкой, по которой ходили на реку рыбаки, подошел к селу.

Хозяйка постоялого двора встретила деда Фишку как старого знакомого. В просторной избе по-прежнему было чисто и пусто.

– А, пимокат! – воскликнула старуха, зажигая тряпичный фитилек, опущенный в баночку с жиром.

– Я, хозяюшка, я. Опять у тебя заночевать придется, – заявил дед Фишка.

– Милости просим, места у меня много, – пропела старуха и, присаживаясь к столу, спросила: – Не пожилось, видно, в Жирове-то?

„Ишь какая памятливая!“ – отметил про себя старик, а вслух сказал:

– Сама, хозяюшка, знаешь, в какие времена живем. У другого и есть шерсть, а бережет до других дней. Каждый ведь так судит: сегодня, дескать, скатаю, а завтра отберут.

Хозяйка, вздохнув, проговорила:

– Чего там! Времена тяжкие…

Дед Фишка думал, что старуха примется сейчас рассказывать сергевские новости, но она замолчала и, поднимаясь, спросила:

– Чай будешь пить? Самовар поставлю.

Надеясь кое-что выведать у хозяйки, дед Фишка поспешил согласиться.

Самовар старуха ставила долго. Дед Фишка сидел молча в переднем углу и думал: „Если так пойдет, ничего я от нее не узнаю. К кому бы еще заглянуть?“

Когда самовар вскипел, он помог старухе поставить его на стол и вытряхнул из карманов сухари.

Но старуха раздобрилась, отодвинула их и принесла полковриги свежего хлеба и чашку с огурцами.

За чаем разговор оживился.

– Жил тут народишко раньше неплохо, милый, – рассказывала хозяйка. – А теперь все пошло прахом. Можно сказать, один у нас справный есть житель, Степан Иваныч Зимовской – лавочник наш, и он же староста… У этого чего-чего только нет! Люди, видишь, разоряются, а он нынче себе второй дом на бугру построил. Живет припеваючи. В одном доме сам живет, а в другом солдаты теперь на постое. Казна ему и за это платит. У счастливого, милый, и петух несется.

– Неужель под солдатами целый дом? Гребет деньгу! – воскликнул дед Фишка, настораживаясь.

– А как же, милый, их тут много. Да все охальники, пьянствуют да распутничают…

Разговор принял задушевный характер, и дед Фишка с удовлетворением подумал: „Не зря вечер перекоротаю“.

За окном раздалось фырканье коней, погромыхивание телег и людской говор.

Старуха вскочила, кинулась к окнам. Дед Фишка выхлебнул из блюдца чай, быстро перевернул чашку вверх дном и, вылез из-за стола. Стараясь не выдать хозяйке своего волнения, посматривая на дверь, он сказал:

– Может, постояльцы, хозяюшка?

Не отрываясь от окна, старуха ответила:

– Пронеси господь таких постояльцев.

– Кто там? – обеспокоенно спросил дед Фишка, берясь за шапку.

Старуха не успела ответить. На крыльце послышался топот, смех, дверь раскрылась, и в избу ввалилось десятка полтора солдат с винтовками, с мешками за спиной.

– Здорово, хозяин! Примай на фатеру!

Дед Фишка, поняв, что солдаты приняли его за хозяина, отложил шапку в сторону и, переглянувшись с хозяйкой, сказал:

– Раздевайтесь, самовар на столе горячий.

– Славно! С дороги невредно чайку попить, – проговорил один солдат.

И с говором, смехом солдаты принялись в суматохе раздеваться. Хозяйка подошла к деду Фишке, встала с ним рядом и прошептала:

– Ты уж не уходи, пимокат. Будь за хозяина, а то оберут они меня, разбойники.

Дед Фишка кивнул головой. Уходить с постоялого двора он сейчас и не собирался. Приглядевшись к солдатам, он решил, что опасности для него пока нет никакой.

„Разговорюсь с ними, узнаю кое-что, а ночью поднимусь, да и был таков. Парочку винтовок бы еще у них прихватить. Ну, да это как подвернется, а то и три можно унести“, – думал он, поглядывая на солдат.

Солдаты разделись, сели за стол.

– Как, ребятушки, дорога-то? – спросил дед Фишка, обращаясь сразу ко всем.

– Дорога, дед, – хуже не придумаешь. Пока ехали из Волчьих Нор, все кишки повытрясло, – ответил один солдат с белыми полосками на погонах.

Дед Фишка, взглянув на него, понял, что он и есть старший.

При упоминании о Волчьих Норах у старика заныло в груди.

„Как-то там Агаша и Анна поживают?“ – подумал дед Фишка, и быстрые зоркие глаза его на миг затуманились.

– Что поделаешь? Дело казенное, служба, – рассудительно проговорил он, чтобы не упускать повода для разговора, и, потоптавшись, спросил: – Ну а к нам-то, ребятушки, надолго?

– А уж про это, дед, нашему брату не говорят, – сказал солдат с полосками на погонах.

Разговор оборвался. Дед Фишка, опустившись на скамейку возле широкой деревянной кровати, стал рассматривать оружие, составленное в углу. Тут были винтовки, пулемет, продолговатые мешочки и ленты с патронами. Солдаты пили чай, стучали кружками, разговаривали. Дед Фишка прислушивался, стараясь понять цель приезда солдат в Сергево, и вскоре он узнал это.

– А жировские не приехали? – спросил один солдат другого.

– Подъедут! Сказывали, что даже в город гонца за подмогой послали. Разве мы одни их осилим? Говорят, их до пяти тысяч в тайге укрывается, – ответил другой солдат и, склонившись к товарищу, сказал тому что-то на ухо.

Дед Фишка про себя усмехнулся: „Малюй, малюй! У страха глаза велики“.

Увлеченный разговорами солдат, он сидел молча, в уме повторяя все то, что нужно было запомнить и передать Матвею.

Когда один из солдат начал с бахвальством вспоминать, как они в Волчьих Норах громили домишко партизанского вожака Матвея Строгова и пороли его мать и жену, дед Фишка встал и, весь дрожа, стискивая кулаки, направился к двери.

Но в это время на крыльце послышался топот, и старик поспешил вернуться на прежнее место, на скамейку у кровати.

С беспокойным ожиданием он смотрел теперь на дверь. Она распахнулась широко, с визгом, и в избу вошли высокий поручик, хорошо известный волченорским погорельцам, совсем еще молодой, безусый, с бабьим лицом прапорщик и по-прежнему испитой, с клочком волос вместо бороды, Степан Иваныч Зимовской.

Солдаты вскочили, а дед Фишка притиснулся к стенке.

„Вот и влопался“, – сказал он себе, и горькая досада стиснула его сердце.

Не слушая рапорта, который отдавал старший из солдат поручику, он подумал: „Ну, держись, Финоген Данилыч! Чему быть, того не миновать“.

Ощутив от этой мысли спокойствие, он ухмыльнулся, видя, как Зимовской семенит возле офицеров.

Наконец солдаты сели, и Зимовской увидел деда Фишку. Даже и теперь, имея власть в руках, сопровождаемый военными людьми, Зимовской испуганно передернулся и нетвердо сказал:

– Отцы святители! С кем встретился?!

Дед Фишка засмеялся и, тряхнув головой, спросил:

– С чего это, Степан Иваныч, тебя родимец-то бьет?

Зимовской сделал два шага и с ехидцей бросил:

– Отгулял, выходит?

Дед Фишка наклонил голову, взглянул на Зимовского из-под бровей:

– Радуешься?

Зимовской приосанился и, обращаясь к солдатам, спросил:

– Где это вы его, братцы, захватили? Перелетная птица!

Солдаты и офицеры, не понимая, с недоумением смотрели на старика и Зимовского.