Огонь в затемненном городе (1972), стр. 3

Утром в день отъезда я принес Кыку из Сооселья в корзинке, прикрытой тонкой тканью, и временно спрятал на гумне. А когда наступил час отъезда, мне удалось пронести ее и пристроить на телегу так, что никто этого не заметил.

Дальше все получилось очень складно. Правда, мой острый слух улавливал кое-какие звуки, издаваемые Кыкой, но никто другой в общей предотъездной суете ничего не услышал. А когда телега тронулась, скрип колес заглушил все.

Дядя держал вожжи. Конечно, я тоже мог бы править, но лошадь всякий раз, когда мимо проезжали немецкие военные грузовики, настораживала уши, и, наверно, я не сумел бы так хорошо успокаивать животное, как его настоящий хозяин.

Вокруг простирались убранные поля. «Красивая земля!» — подумал я, и вдруг мне вспомнился тот унтер-офицер, который сказал это же самое по-немецки. Он нагло заявил, что собирается на нашей прекрасной земле жрать яйца. «Не слишком-то надейтесь, господин унтер-офицер! — мысленно сказал я. — И уж, во всяком случае, яйца моей Кыки в вашу глотку не попадут…»

На мосту Йоавески нас остановил патруль самооборонщиков.

— Что в телеге? — спросил высокий самооборонщик с желтыми усами.

— Беженское барахлишко, — ответил дядя.

— Родственники? — продолжал допытываться усатый.

— Свояченица с матерью и ребенком, — сказал дядя.

— А что это у вас там копошится?

Молчание. У меня похолодело под сердцем.

— Я спросил: что это у вас там копошится? — повторил усатый.

Я вдруг почувствовал, что больше не должен молчать.

— Это курица, — сказал я решительно. — Моя личная курица Кыка. Никакого отношения к другим беженцам она не имеет.

Усатый что-то проворчал.

Мама смотрела на меня удивленно. Я не сказал бы, что взгляд ее был сердитым. Скорее она глядела с интересом.

— Валяйте, — сказал усатый.

Мы тронулись дальше.

Когда проехали мост, мама спросила:

— Где же ты собираешься держать эту курицу?

Я немного подумал и сказал очень тихо:

Надеялся, что в сарае… Да, я думаю, что ее место в сарае.

Часа через два показался город.

Я почувствовал нетерпение, но лошадь двигалась шагом. Мне хотелось скорее попасть домой. Хотелось скорее увидеть, как там все.

«Наверно, все по-прежнему, — думал я. — И одновременно все иначе, чем раньше».

Я подумал о том, что отца теперь нет дома и что это обстоятельство теперь все меняет.

Мне вспомнилось, что отец написал:

«Смотри не вешай носа!»

А мне все-таки было грустно.

У меня есть мама. Есть бабушка. Есть курица Кыка. А отец?

Вот я и затосковал.

МОЙ ДРУГ ОЛЕВ

Теперь настала пора рассказать о моем друге Олеве.

Мы познакомились с Олевом еще в первом классе. В третьем классе мы сели за одну парту, и с тех пор так и сидим вместе.

На основе личных наблюдений я пришел к выводу, что фундамент дружбы — общие интересы. Так и у нас с Олевом — мы оба собираем марки, любим много читать, занимаемся спортом и играем в шахматы. Я играю в шахматы чуть сильнее Олева, но зато его рекордный результат в прыжках в длину на девять сантиметров лучше моего. Кроме того, у каждого из нас есть особые интересы. Это вполне естественно, потому что не могут же два разных человека иметь совершенно одинаковые интересы. Это даже хорошо, когда друзья в некотором смысле дополняют друг друга.

Особое увлечение Олева — техника. Он изучает различные книги по технике и намеревается сам собрать себе радиоприемник, если достанет все необходимые детали.

Я же, наоборот, увлекаюсь естествознанием. Особенно интересуюсь живыми формами природы — зверями и птицами, за поведением которых я неоднократно вел наблюдения. Но и гербарий у меня довольно большой.

И делается просто стыдно, как подумаешь, до чего глупо мы поссорились с Олевом перед моим отъездом в деревню.

Случилось это так.

Мы вдвоем играли шахматный матч из пяти партий на звание чемпиона.

В первой партии, играя белыми, я эффектно разбил королевский фланг Олева и принудил его сдаться уже в миттельшпиле. Во второй партии я продемонстрировал филигранную технику игры в эндшпиле и провел две пешки в ферзи, что, конечно, заставило моего противника признать себя побежденным. Но третья партия явилась поворотной. Играя белыми, я провел дебют пассивно и позволил черным захватить инициативу. На доске возникло довольно спертое положение. Олев думал очень долго; я чувствовал, что начинаю уставать и стал нервничать. Неожиданно Олев подставил коня, но я заметил это поздно, уже сделав другой ход. Из-за этого зевка я еще больше разнервничался, продолжал играть как-то беспланово, проиграл две пешки, а затем и партию. Во время четвертой партии я не смог еще как следует собраться с духом после предыдущего поражения. Оказалось достаточно маленькой невнимательности — я просмотрел комбинацию и вынужден был отдать фигуру за две пешки. Олев играл точно и реализовал свое превосходство.

Пятая партия была решающей.

Нервы у нас обоих были напряжены.

Оба играли осторожно.

Наконец, в партии возникло сложное положение: во избежание неприятностей Олев должен был рокироваться, а я уже видел, что после рокировки мое положение станет тяжелым.

Олев думал. И наконец… он рокировался.

Но он пошел сначала ладьей и только потом королем.

— Поставь короля на место, — сказал я сухо. — Будет считаться только ход ладьей.

Олев непонимающе глядел на меня.

Я встал из-за стола, взял с полки учебник шахматной игры Вельдемана и прочел оттуда излишне громким голосом:

— «Если при рокировке ходят сначала ладьей, противник имеет право потребовать, чтобы действительным считался только ход ладьей, без рокировки» [1].

Лицо Олева выражало самое неподдельное изумление.

— Я даже понятия об этом не имел, — сказал он.

— Кстати, — продолжал я безжалостно, — здесь же сказано, что «незнание техники рокировки стоило Паулю Шмидту в 1933 титула чемпиона Эстонии. По требованию противника был признан действительным только ход ладьей, и, проиграв эту партию, Шмидт лишился очка, необходимого ему, чтобы стать чемпионом».

На этом можно было бы кончить цитирование Вельдемана, но где-то в, глубине души я чувствовал, что мое теперешнее поведение все-таки требует еще некоторого обоснования, поэтому продолжал в том же духе:

— Если бы я сейчас отказался от своего требования, — сказал я, — это означало бы, что я проиграл нарочно. Но послушай, что говорит Вельдеман о нарочитом проигрыше: «Все равно, с кем бы вы ни играли — со своим шефом или с очаровательной дамой, — вы должны играть в полную силу. Не может быть и речи о том, чтобы поддаться нарочно. Шахматы— не карточная игра, где ради вежливости вы можете проигрывать даме или шефу. Если ваш противник столь ограничен и мелочен, что, проиграв вам, как более сильному игроку, почувствует себя уязвленным, значит, этот противник недостоин, чтобы играть с ним, ибо, играя с подобным человеком, вы оскверняете благородную игру».

Тут Олев поднялся, попрощался и ушел. А через два дня мы с бабушкой уехали в деревню. Все лето я не имел никаких известий об Олеве.

Поэтому читатель может легко понять, как я обрадовался, когда, вернувшись в город, обнаружил ожидавшее меня письмо Олева. Оно не было послано по почте, а просто опущено в наш почтовый ящик.

«Здравствуй, Юло! — писал Олев. — Я думаю, что сейчас слишком серьезное время для того, чтобы заниматься мелочными препирательствами. Сейчас надо гораздо крепче держаться вместе. Как только вернешься в город, сразу приходи ко мне!»

При первой же возможности я поспешил к Олеву.

— Ну здравствуй, — сказал я.

— Здравствуй. Проходи в комнату.

Мы вошли в комнату.

Говорили о том, о сем. Но разговор не клеился. Какое-то напряжение от нашей «шахматной ссоры» все-таки осталось.