Сталинский нос, стр. 5

Тут она на Вовку взгляд метнула:

— Наверняка Собакин поработал?

— А вот и не я.

— Так я тебе и поверила. Финкельштейн, что со щекой?

Очкарик на нее прищуривается, он без очков все равно что слепой, и качается взад-вперед.

— Перестань качаться, Финкельштейн. Здесь тебе не синагога.

Опять хохот.

— Ты что, Финкельштейн, язык проглотил?

Он молчит, качается.

— Вот вам, ребята, полезный урок. В нашей стране даже у детей врагов народа есть выбор. Отрываешься от коллектива — пеняй на себя.

Нина Петровна обводит нас серьезным взглядом.

— В капиталистических странах учительница сама бы решала, что с ним делать — разрешить остаться в классе или отправить к директору. Но у нас, ребята, советская школа, самая передовая в мире. Давайте все вместе примем решение. Голосованием. Кто за то, чтобы послать Финкельштейна к директору, поднимите руки.

Все руки подняли. Все за, конечно. Нина Петровна с удивлением на меня глядит:

— А ты, Зайчик, что, воздерживаешься или против?

— Это он. Зайчик очки разбил, — говорит Вовка, но от стенки лица не поворачивает.

— Еще одно слово, Собакин, и ты тоже отправишься к директору. Наш Зайчик — примерный ученик. Он — сын героя. Не то что ты.

Нина Петровна подходит ко мне, кладет руки мне на плечи, заглядывает в глаза.

— Я обратилась к директору с просьбой назначить тебя знаменосцем на пионерской линейке. Представь, как будет гордиться твой отец, когда увидит, что ты вносишь в актовый зал наше красное знамя. — Тут она вздыхает. — Разумеется, теперь мне придется эту просьбу назад брать. Как может нести священное знамя тот, кто голосует против большинства? Ты же умный мальчик, сам понимаешь.

Весь класс, не опуская рук, глядит на меня.

— Ну что, Саша? — шепчет она тихонечко. — За или против?

Я поднимаю руку. За, конечно.

Знамя в пионерской комнате, а ключ от комнаты у Матвеича. Он сторож. Сидит Матвеич всегда в кладовке, а кладовка в самом низу, в подвале. Я дверь ткнул, она не поддается. Стучу. Ногой пинаю. Ни ответа, ни привета. Матвеич то ли оглох, то ли спит. Вот же есть идеологически отставшие граждане — тормозят наше шествие к победе коммунизма. Ну, меня это не остановит — буду колотить, пока он дверь не откроет. Нина Петровна послала меня за знаменем, и я без него возвращаться не собираюсь.

Наконец достучался, открывает Матвеич дверь, но не совсем, чуть-чуть открывает и с подозрением смотрит на меня в щелочку. Он в кладовку никогда никого не пускает. Даже интересно, что он там прячет такого?

— Чего надо?

— Пионерскую комнату открыть. Нина Петровна меня за знаменем послала.

— Записку давай.

Даю ему записку от Нины Петровны. Он берет, читает и губами движет, будто жует что-то.

— Подпись-то чья?

— Нины Петровны.

— Не похоже. А печать где?

— Какая печать?

— Школы печать, какая еще? А то любой тут может заявиться. Нет печати, не будет ни барабанов, ни горнов со знаменем. Это государственная собственность, а не абы что.

Похоже, не прав я был. Про Матвеича. Он гражданин бдительный. Я забираю записку и бегом наверх, в кабинет директора, за печатью. Сколько времени потерял, пока по двери барабанил. Нина Петровна, наверно, уже начала репетицию пионерской линейки, а вынос знамени — это первое дело.

У кабинета директора сидит Очкарик, ждет, что ему будет. Увидел меня и улыбнулся. У меня сразу лицо горячим стало, видно, покраснел от стыда.

— Извини, — говорю, — что очки разбил.

Он плечами пожал. Необидчивый.

— А чего тебя Вовка Американцем зовет?

Знаю, что не надо ему про маму, а все равно говорю:

— У меня мама американка была. Только ты никому не рассказывай.

Он на меня щурится:

— Ее арестовали и под расстрел?

— Чего ты несешь? Какой расстрел? Нет, конечно. Она из Америки приехала коммунизм с нами строить.

Он кивает:

— Да я знаю. Они думают, что все иностранцы — шпионы.

— Моя мама не шпионка! Ты что! Она — настоящая коммунистка!

— Мои папа с мамой тоже настоящие коммунисты. Только они теперь в тюрьме на Лубянке сидят — враги народа. Как это так получается? Объясни мне.

Я отвернулся. Как мне ему в глаза смотреть? Тюрьма как раз в подвале того дома на Лубянке, где находятся Органы государственной безопасности, там папа работает.

— Мы с теткой два дня в очереди стояли. А когда достоялись, они все равно нам не дали повидаться. Говорят, без права переписки, какие уж тут свидания. Тетка мне сказала, что так говорят, когда заключенных уже расстреляли, но это она врет. Живы они, и я их скоро увижу.

Тут вдруг он меня за руку цапнул, притянул к себе и шепчет:

— Тебе на Лубянку легко попасть. У тебя там отец работает. Ты бы только охранника отвлек. Сможешь, Зайчик? Если бы твоего отца взяли, я бы для тебя постарался.

Я от него вырвался, да так быстро, что он со скамейки шмякнулся и башкой об пол. Хочу помочь ему подняться, а он меня в грудь пихает, сам встает и улыбается.

— Ничего, — говорит. — И без тебя справимся.

Дает Очкарик! Совсем с ума сошел.

Матвеич глаз щурит, печать долго рассматривает.

— Ладно, — кивает, — пошли.

Идем. Матвеич не спешит, ковыляет вверх по лестнице, ключами звенит. Пиджак у него сзади почему-то мокрый, и ботинки хлюпают, на ступеньках следы оставляют. Может, у него наводнение в подвале? Трубу прорвало или еще что-то.

Дошли до пионерской комнаты, он дверь отпер, но меня туда не пускает.

— В пионеры возьмут, тогда пожалуйста.

Я жду. Он там что-то долго двигает, наконец дверь открывает и сует мне знамя в дверную щелку.

— Пока не велят, — говорит, — знамя не разворачивай.

Беру у него знамя, а оно тяжеленное, поднимаю с трудом. По знаменосцам не скажешь, они его всегда так легко несут. Хотя, понятное дело, в таком важном предмете, как знамя, легкости быть не может. Я древко на плечо, ухватился обеими руками и вверх по лестнице. Марширую в актовый зал. Там пусто. Все сидят по классам, занимаются. Я понимаю, что не положено, но удержаться не могу — разворачиваю знамя. Первое, что вижу, это голова товарища Сталина. В профиль, вышита нитками из золота по бархату цвета крови, пролитой за дело Партии. Над головой Сталина полукругом вышит пионерский девиз «Всегда готов!», а по углам знамени — золотая бахрома и кисти. Красотища!

В глубине актового зала между окон стоит бюст товарища Сталина, только голова и плечи, даже рук нет. Но все равно он прямо как живой на меня смотрит. Я размахиваю знаменем, чтобы оно над головой вилось, как на ветру, и с левой ноги пошел, чеканю шаг к бюсту.

Воображаю себя на Красной площади. Идет первомайский парад. Первое мая — мой самый любимый день в году, люблю я парады. В ушах у меня гром и звон — марширует духовой оркестр, толпа аплодирует, машет флажками, скандирует: «Да здравствует товарищ Сталин!» Тут земля под ногами в дрожь — наши могучие танки пошли, а над Кремлем военные самолеты засеребрились. Строем летят, да так, что в безоблачном небе появились шесть серебряных букв: С-Т-А-Л-И-Н.

Эх, где же папа, он бы сейчас мной гордился! Подо мной едет платформа в форме звезды и вся обшита красной с золотом материей. Я стою на звезде, в руках знамя, а на шее у меня вьется пионерский галстук. И так хорошо стою, так гордо, как пионеры всегда на картинках. Стою и гляжу вперед и вижу наше светлое будущее. Коммунизм вижу. Только как он выглядит, описать не могу. Но верю, что придет коммунизм. Это самое главное — верить. Если крепко верить во что-то, оно сбудется. Коммунизм-то точно.