Хмурый Вангур, стр. 24
— Пойдешь. Вот увидишь…
Наутро Пушкарев ждал продолжения этого разговора. Но Юра молчал. Только когда Пушкарев начал забрасывать снегом костер, Юра поморщился:
— Я ж тебе говорил… Зачем гасишь огонь?
— Ну, хватит, поднимайся.
— Я сказал: не пойду.
— А я сказал: пойдешь.
— Ну, в общем, шагай.
Откуда только сила взялась в Пушкареве — загремел:
— Тебе говорят, вставай, сучье племя!
— Не ори, Борис Никифорович. Не пойду. Вот спичку на всякий случай оставь.
Пушкарев почти прыгнул к Юре, натужившись, рывком поднял его, тот вырвался и, охнув от боли, плюхнулся в снег. Пушкарев опять поднял его. Задыхаясь, Юра крикнул:
— Уйди! Пластом лягу… брыкаться буду!..
Выдохшись, Борис отступил и прислонился к дереву, переводя дыхание.
— Ну ладно. — Глаза его сделались влажными. — Не идешь — все равно заставлю!
Он наклонился, схватил Юру и, рванув на себя, поднял. Негромко, но с громадной внутренней силой, как будто не голосом, а всем своим существом, выговорил:
— Излуплю до бесчувствия, связку, а все равно поволоку! На четвереньках, ползком, а поволоку. Ну!.. Давай руку.
Юра смотрел на Пушкарева, силился что-то сказать и не замечал, как по собственным его щекам стекают слезы. Борис нагнулся за рюкзаком, подал Юре костыль и палку и легонько подтолкнул:
— Ничего, брат… Пошли.
Они заковыляли, и сумрачные таежные гиганты, покореженные свирепыми буревыми ветрами, чуть расступились перед этими двумя людьми.
3
Дойдя до Вангура и описав крутую дугу, Кузьминых и Василий Куриков возвращались обратно. Никаких следов пушкаревской группы они не обнаружили. Идти вдоль берегов реки, обследуя их? Но эта задача лежала на тех, кто шел вверх по течению. И Кузьминых повернул обратно в урман. Теперь он взял севернее. Очень возможно, что Пушкарев свернул с реки к базе раньше, не дойдя до намеченной планом точки.
Однажды они с Василием увидели самолет. И летчик заметил их и снизился. Тогда они быстро выложили на снегу крест из веток. Это был условленный знак: «Мы не те, кого вы ищете»… Самолет скрылся, и стало ясно, что Пушкарев и его люди до сих пор не обнаружены.
Кузьминых торопился. Но все же идти так быстро, как хотелось, они не могли: хотя болота и подстыли, кочки мешали оленьим упряжкам, и, кроме того, нельзя искать бегом.
Профессор не любил зимний урман. Он казался ему неживым. Снег однообразным покровом занес таежный хаос, ледяная дрема сковала деревья, все выглядело пустынно и уныло. И где тут найдешь следы людей? Разве что прошли совсем недавно…
— Лексей Архипыч! Иди, однако, сюда!
Это кричал Василий, шедший в стороне от профессора. Кузьминых побежал к нему. Василий топтался у небольших пеньков свежесрубленных деревьев, торопливо разгребая занесенную снегом кучу веток.
— Недавно, однако, рубили. Надо снег мало-мало кидать.
Нехорошо заныло сердце. Кузьминых сошел с лыж и принялся помогать парню. Где-то туг может оказаться кострище.
Действительно, скоро показались головешки. Присев на корточки, Василий осторожно разгребал снег руками. Вот он нагнулся ниже и подобрал с золы какой-то мелкий предмет.
— Шибко худо, Лексей Архипыч. Кожу кушали, ремень. — Василий протянул профессору обгорелый, сморщенный кусочек.
Кузьминых, насупившись, тоже присел на корточки. Лицо его сделалось совсем суровым и встревоженным: профессор хорошо понимал, что означает эта находка.
— Верно. Худо. Очень.
Он встал, угрюмо огляделся. Никаких следов. Все занес холодный, мертвый снег…
Глава четырнадцатая
1
Обняв своего Томми, Наташа сидела на крыльце базы. Густо-серые, чуть отливающие синевой сумерки сжали мир. Он стал совсем маленьким: расплывчатые силуэты нескольких изб, неяркие светляки окон — вот и весь он. А вокруг черная стена урмана и мутная тьма неба.
Который вечер выходит она на крыльцо и сидит вот так, коченея от тоски!.. Ваня Волчков весь день хлопочет: настраивает рацию, ведет прием и передачу, топит печь, готовит пищу, моет посуду. А Наташу сковала тупая тоска, и часами она сидит молчаливо и неподвижно, пугливо вздрагивая при каждом взлае поселковых собак.
Вот и сейчас они залаяли, и Томми беспокойно завозился и уже не хочет сидеть, уткнувшись носом в пышный мех малицы. Наташа подняла голову, отвернула капюшон и прислушалась. Кто-то едет, уже близко: слышны легкий поскрип нарт и шумное дыхание оленей.
Наташа вскочила, и в то же время по светлому четырехугольнику одного из окон мелькнул силуэт оленьих рогов. Упряжка остановилась в трех метрах от девушки. С нарт шагнул приземистый старик.
— Здравствуй. Ты с базы человек? (Наташа кивнула, и манси подал ей сухую шершавую руку.) Здравствуй! Прибежал тебе сказать: прапесар и Вася Куриков у нас, в Охляпауле. Близко, тут. Из урмана прибежали. Людей в урман посылают ходить. Снова искать.
Он замолчал, с любопытством глядя на Наташу, ждал, что она ответит.
— Значит… не нашли? — спросила Наташа, как будто это не было и так ясно, и повернула голову, стараясь зачем-то заглянуть в глаза старику.
— Если нашли, зачем снова в урман ходить? — поймал он девушку на слове. — Не нашли. Искать будем. Найдем. Прапесар завтра к тебе прибежит. И Вася прибежит. Снова в урман пойдут. Все пойдем.
— Снова… — тихо сказала Наташа и долго покачивала головой.
Она не слышала, как манси попрощался с ней, и не заметила, что упряжка исчезла: старик завернул к кому-то из жителей поселка.
Наташа постояла, потом, не зная куда и зачем, пошла. Не она пошла — ноги. Когда она сообразила, что куда-то идет, огоньки поселка меж деревьев были видны еле-еле.
«Что же это я? Брожу… Надо что-то делать, людям рассказать. Радиограмму в город…»
— Томми!
Он лаял где-то в лесу. Какой-то странный, бесноватый лай. Напоролся на зверюгу?
— Томми!
Непослушный пес!.. Она пошла к нему.
А Томми лаял и прыгал возле Пушкарева. Пес сбил его с ног, и теперь Пушкарев пытался подняться и не мог. Юра тоже упал, хотел выругаться, но только хрипел…
2
Прикрытый меховым одеялом, Юра лежал в углу избы на широкой лавке. Сквозь густо смазанную жиром кожу, между корост проступали неровные красные пятна, губы покрылись мелкими белыми чешуйками, Юра дышал отрывисто. Пушкарев, сидя у него в ногах, курил трубку и растерянно поглаживал выбритое лицо; оно казалось ему чужим. Кузьминых часто поглядывал на них, но думал о чем-то другом.
— Да… Все-таки очень, очень непонятная история. — Наташа встала и принялась собирать со стола грязную посуду.
Пушкарев вскинул на нее глаза, нахмурился:
— Наташа, вы повторяете это уже в третий раз, и все таким тоном, словно хотите сказать, что мы бросили Николая, сбежали от него!
— Нет, этого сказать я не хочу. Но ведь речь, товарищи, идет о жизни человека! Неужели это непонятно? — И, боясь, что расплачется, нагнувшись над столом, она глухо добавила: — Видно, собственная дороже…
Борис Никифорович встал, губы его затряслись. Юра приподнялся, бросил на Наташу укоризненно-гневный взгляд, хотел, должно быть, сказать что-то очень резкое, но сдержался и, откинувшись на ложе и глядя в потолок, тихо выговорил:
— Это еще неизвестно, кому что дороже. Вот Николаю, я думаю… Он сбежал, я думаю.
Наташа круто повернулась к нему:
— Ох, как это тебе, оказывается, легко — обвинить человека в таком!.. Но скажи: если Николай Сергеевич сбежал, так почему вы здесь, а его нет? Ведь нет его!..
Лицо Пушкарева потемнело. Ладонь Алексея Архиповича, поглаживавшая стол, начала похлопывать по нему. Профессор решил вмешаться в разговор:
— Вот что. Вы, Наташа… это… полегче. — Ладонь хлопнула по столу сильно и замерла. — Опять, я полагаю, ошибаетесь. Вам иногда это свойственно. Факты покажут. Факты.