В садах Лицея. На брегах Невы, стр. 64
Однажды великий князь Михаил Павлович производил смотр 1-му батальону Преображенского полка. На рукаве одного из солдат великий князь заметил заплатку. Он подозвал Катенина и, нахмурившись, спросил:
— Это что? Дыра?
Другой поспешил бы извиниться и наказать солдата. Но не таков был Катенин. На мелочную придирчивость он ответил насмешкой:
— Никак нет, ваше высочество, это заплатка; именно затем, чтобы не было дыры, которую ваше высочество заметить изволили.
— А я вам говорю, что это дыра!
— А я имею честь докладывать вашему высочеству, что именно затем и заплатка, чтобы не было дыры.
Спор о заплатке стоил Катенину мундира. Его уволили в отставку. Но это случилось несколько позже, осенью 1820 года, а пока что Пушкин бывал в казармах на Миллионной, виделся с Катениным в театре, встречался в тех театральных домах, куда Катенин ввел его. Чаще всего — на «чердаке» у Шаховского.
На «чердаке» у Шаховского
Спектакли в Большом театре кончались рано, часов около девяти. И чуть ли не каждый вечер, выйдя из театра на площадь и садясь на извозчика, молодые театралы кричали одно и то же: «Во Вторую Подьяческую, пошел!»
Минут через десять, а то и меньше, в зависимости от того, как бежала лошадка, извозчик останавливался на Второй Подьяческой возле дома, принадлежавшего статскому советнику Клеопину.
Статский советник к театру отношения не имел. Но в его доме, в третьем, верхнем этаже, который острословы прозвали «чердаком», жил князь Александр Александрович Шаховской — неотъемлемая принадлежность петербургского театра.
Шаховской был драматургом, режиссером, профессором сценического искусства. Из года в год на сцене Большого театра шли в его постановке его многочисленные пьесы, в которых играли его ученики.
К Шаховскому и устремлялись писатели, художники, актеры, ценители талантов. Те, кто любили театр, умно и красно говорили о нем, выдавали устные дипломы на звание «почетного гражданина кулис», воздвигали и низвергали театральные кумиры.
«Чердак» был как бы главным штабом петербургских театралов.
Сюда Катенин привез однажды Пушкина.
Пушкин слышал о «чердаке» и сам хотел там побывать. Но арзамасскому Сверчку, казалось, не так-то просто явиться к беседчику «Шутовскому», которого он высмеивал и устно и письменно, на которого написал эпиграмму.
Еще недавно, в Лицее, Пушкин пылал ненавистью к автору «Липецких вод», посмевшему задеть самого Жуковского, звал его клеветником и твердил с чужого голоса, что интриги Шаховского свели в могилу поэта Озерова.
Теперь… Теперь Пушкин смотрел на многое уже по-иному. «Шумный рой» комедий Шаховского не привел его в восторг, но он не мог не признать, что рассыпанные в них насмешки над чувствительными вздохами Карамзина и «страшными» мечтаниями Жуковского не так уж несправедливы. Да и Шаховской изменился. Пушкин слышал, что он публично извинился перед Жуковским за свои выходки против него. «Беседа» скончалась. Время сгладило обиды. И даже дядя Василий Львович, которого тоже уколол Шаховской, уже говорил о нем без прежней дрожи в голосе.
И Пушкин обрадовался, когда однажды Катенин передал ему приглашение Шаховского побывать на «чердаке».
— Во Вторую Подьяческую!
И вот он стоит перед домом Клеопина и смотрит, задрав голову, на небольшие ярко освещенные окна «чердака».
Шаховской встретил его в дверях — огромный, безобразный, с чудовищным животом — и приветствовал неожиданно тонким голосом, который совершенно не вязался с его необъятной фигурой. Он улыбался, раскланивался, весь лучился радушием. Крохотные глазки хитро поблескивали. Забавно глотая и перевирая слова (когда он торопился, то не выговаривал половины букв алфавита), Шаховской сказал, что слышал отрывки из «Руслана и Людмилы». И ему, страстному любителю святой Руси, они необыкновенно понравились. Выложив Пушкину весь запас комплиментов, он повел его представлять своим гостям.
Когда поздно ночью Пушкин с Катениным возвращались от Шаховского, между ними произошел разговор, который почти слово в слово запомнился Катенину. Говорили по-французски. Пушкин сказал:
— Знаете ли, он, в сущности, очень хороший человек. Никогда я не поверю, что он серьезно желал повредить Озерову или кому бы то ни было.
— Вы это думали, — возразил Катенин, — однако это писали и распространяли, — вот что плохо.
— К счастью, никто не прочел этого школьного бумагомарания; вы думаете, он знает что-нибудь о нем?
— Нет, потому что он никогда не говорил мне об этом.
— Тем лучше: поступим, как он, и никогда не будем больше говорить об этом.
В апреле 1819 года Василий Львович Пушкин писал в Варшаву Вяземскому: «Шаховской… мне сказывал, что племянник мой у него бывает почти ежедневно. Я не отвечал ни слова, а тихонько вздохнул».
Правоверный арзамасец Василий Львович не напрасно вздыхал. Его племянник действительно свел прочное знакомство с Шаховским.
«Чердак» понравился Пушкину. И прежде всего, тем, что не был похож на обычные светские салоны. Скорее он напоминал своеобразную мастерскую, где изготовлялись пьесы, актеры и даже целые спектакли.
Шаховской, Грибоедов усаживались где-нибудь в уголке и обсуждали план своей будущей комедии. «И вшестером, глядь, водевильчик слепят…» — как смеялся потом Грибоедов в «Горе от ума». Если не вшестером, то вдвоем и втроем здесь «лепили» водевильчики.
Здесь и репетировали их. Шаховской из драматурга преображался в режиссера. Репетиции на «чердаке» стоили любого спектакля. Главную роль в них играл, конечно, сам Шаховской. Вся мимика действующих лиц отражалась на его лице. Он готов был плакать от умиления и восторга, если актер, а тем более актриса выполняли в точности то, что он хотел. Но если не могли выполнить… Тут начиналось нечто страшное. Разгневанный режиссер приходил в неистовство. Он кричал, воздевая руки к небу, рвал на себе волосы, которые, кстати сказать, весьма скудно обрамляли его лысый череп.
«Ты, миленькая, дурища, — кричал Шаховской молоденькой актрисе, — уха у тебя нет, где у тебя размер стиха?! В прачки тебе идти надо было!»
«Опять зазюзюкал, миленький! — набрасывался он на другую жертву. — Ведь ты с придворной дамой говоришь, а не с горничной, что губы сердечком складываешь? Раскрывай рот…»
Шаховской способен был в припадке комического отчаяния грохнуться в ноги кому-нибудь из актеров и жалобно запричитать: «Господи, за что ты меня наказываешь! Господи, помилуй меня, грешного!»
Затем он вскакивал и в неописуемом бешенстве вопил диким голосом: «Сначала! До завтра, сначала!»
Видя подобные сцены, Пушкин нередко выбегал хохотать в соседнюю комнату.
Шаховскому нужны были зрители. Если на репетициях в театре не было под рукой знатоков, он собирал хористов, фигурантов, ламповщиков, плотников и, беспрестанно оборачиваясь к ним, следил, какое впечатление на них производит та или иная сцена.
Время от времени Шаховской потчевал посетителей своего «чердака» новыми талантами из числа воспитанников Театральной школы. И случалось, что имена, которым предстояло греметь на русской сцене, впервые произносились здесь, на «чердаке».
Жестокое огорчение Шаховской испытывал, когда его покидали талантливые ученики. А такое бывало. Шаховской обращался с учениками деспотически, требуя рабского подражания. Он учил их, как учили пению канареек и снегирей. А видя невежество и промахи, замечал язвительно: