В садах Лицея. На брегах Невы, стр. 19

В больницу Пушкин захватил с собой книги, бумагу, перья и, лежа в постели, не тратил время попусту — читал, сочинял стихи. Болел Пушкин недолго. А когда выздоровел, узнал, каково наказание за «гогель-могель».

Конференция постановила, чтобы виновные, во-первых, в течение двух недель выстаивали на коленях утреннюю и вечернюю молитвы, во-вторых, были смещены на время за обеденным столом на последние места и, в-третьих, занесены «с прописанием виновности и приговора» в черную книгу. Дядьку Фому уволили из Лицея.

Таково было решение начальства.

«Вообще это пустое событие, — писал Пущин, — (которым, разумеется нельзя было похвастать)… наделало тогда много шуму и огорчило наших родных, благодаря премудрому распоряжению начальства. Все могло окончиться домашним порядком, если бы Гауэншильд и инспектор Фролов не вздумали формальным образом донести министру…».

Прошло немного времени, и история с «гогель-могелем» стала забываться. Тем более что все в Лицее были заняты другим: воспитанникам предстояли вскоре публичные экзамены при переходе с начального курса на окончательный.

«В садах Лицея»

Из-за беспорядка, «безначалия» с экзаменом опаздывали. Должны были провести его в октябре 1814 года, а перенесли на январь следующего, 1815-го.

«Знаешь ли что? — писал Илличевский Фуссу. — И мы ожидаем экзамена, которому бы давно уже следовало быть и после которого мы перейдем в окончательный курс, то есть останемся в Лицее еще на три года».

Готовиться к экзамену начали заблаговременно. Разумовский строго-настрого приказал Конференции Лицея, чтобы все было чинно, гладко, заранее подготовлено и заранее отрепетировано.

Конференции и самой не хотелось ударить лицом в грязь. Но чем бы удивить высокопоставленных гостей?

Ответы на вопросы, чтение рассуждений на заранее данные темы — все это было обычным в подобных случаях. И было решено, чтобы профессор Галич уговорил воспитанника Пушкина написать к экзамену подобающее стихотворение. Что-нибудь торжественное. Лучше всего — оду.

Выслушав предложение профессора Галича, Пушкин сначала наотрез отказался. Сочинять к экзамену оду и читать ее публично? Вдохновляться по заказу? Ни за что! Он терпеть не может од, а тем более заказных. И о чем писать? О великих деяниях министра Разумовского?

Но Пушкин любил Галича, а Галич был красноречив.

О чем писать? Пусть Пушкин оглянется вокруг. Он в Царском Селе. Здесь на каждом шагу памятники русской славы. Неужели он равнодушен к героическому прошлому родного народа? Неужто оно ничего не говорит его воображению и сердцу?

После длительных уговоров Пушкин наконец согласился. Хорошо, он напишет к экзамену стихи. Но о чем писать, было все же неясно.

Теперь он подолгу бродил по осеннему царскосельскому парку, погруженный в свои мысли.

Если бы Галич попросил его написать стихи о лицейской жизни, тут не пришлось бы задумываться. Можно было бы, например, описать, как три раза в день строили их парами и водили в этот парк подальше от дворца, на Розовое поле. Розовым это поле было только по названию. Когда-то, при Екатерине II, здесь действительно росли и благоухали розы, но они перевелись. Остались лишь название да окруженная деревьями просторная лужайка, очень удобная для игр и беготни. Здесь разрешалось им резвиться.

Боролись все, кроме Дельвига. Он предпочитал стоять в стороне и наблюдать. Особенно интересно было смотреть, когда боролись Лиса-Комовский и граф Сильверий Брольо. Начинал всегда Комовский. Искоса поглядывая на силача Брольо, он будто невзначай задевал его. Тот не оставался в долгу, и борьба начиналась.

Можно было бы рассказать в стихах и о том, что весною, зимою, осенью, когда «августейшее семейство» не жило в Царском Селе, парк принадлежал им, лицеистам. Тогда-то они беспрепятственно носились повсюду, не боясь наткнуться где-нибудь в аллее на сутуловатую, грузную фигуру царя. Они бегали по лужайкам, гонялись взапуски по мостикам, забирались в беседки и гроты, проникали в самые отдаленные уголки всех трех парков — Екатерининского, Александровского и Баболовского.

Он, Пушкин, не отставал от товарищей, но больше любил один, захватив с собой книгу, сидеть где-нибудь в траве на берегу озера, смотреть, как по зеркальной глади неторопливо скользят белоснежные лебеди, читать, мечтать, сочинять…

Любил он и другое — одним духом взлететь по широким каменным ступеням возвышающейся близ озера Камероновой галереи на самый ее верх.

Белые стройные колонны… В тени их бронзовые бюсты. Боги Олимпа, философы Древней Греции, поэты и императоры Древнего Рима… Он пытливо вглядывался в темные лица. Он знал их наперечет, всех и каждого. Ведь это о них так увлекательно рассказывал профессор Кошанский.

Летом на галерее бывало прохладно, осенью сухо и не слишком ветрено. Прекрасный вид открывался с высоты: окаймленное полоской прибрежных кустов, спокойно сияло озеро. На одном из извилистых берегов его, среди высоких деревьев, виднелись красные кирпичные стены затейливого «Адмиралтейства» с зубчатыми башенками и стрельчатыми окнами. К другому берегу зеленым ковром живописно спускался холмистый луг с разбросанными по нему кудрявыми купами деревьев. А дальше — волновалось и шумело зеленое море огромного парка. Там, под сенью ветвей, зябко белели обнаженные мраморные статуи. Там было таинственно и чудесно, как в сказке… И снова веяло обаятельным миром древности.

Но было и другое среди этих аллей. Пожалуй, именно в нем следовало искать ответа на томивший его вопрос: о чем писать?

Большой дворец, Эрмитаж, Камеронова галерея, «Адмиралтейство», Морейская колонна, Чесменская колонна, Кагульский обелиск… Все эти чертоги и памятники, щедро разбросанные в лицейских садах, возвращали из области мифов и легенд в ощутимый и реальный мир Царского Села, где причудливо переплелись и история России, и взлеты ее славы, и безудержные прихоти ее самодержавных властителей.

Пушкину вспоминалось уже не однажды слышанное.

Некогда здесь, на месте садов и чертогов, стояла на горе, средь лесов и пустошей, одинокая финская усадьба под названием «Саари-Мойс», что по-русски значило «возвышенная местность». Земля, на которой стояла эта мыза, и весь лесистый, болотистый край близ Финского залива принадлежали издревле Великому Новгороду. Но в начале XVII века захватили край шведы. Петр I отвоевал его обратно и повелел в устье реки Невы заложить морской город Петербург. А Саарскую мызу, что близ Петербурга, подарил своей жене Екатерине I. С той поры и началась история Царского Села, которое вначале именовалось Сарским. Чтобы заселить пустынный край близ царицыной мызы, стали силой пригонять сюда из разных российских волостей крестьянские семьи, умельцев-мастеров: плотников, каменщиков, печников. Пригоняли их с умыслом. В 1718 году начали на Саарской мызе строить «каменные палаты о шестнадцати светлицах» — небольшой дворец для Петра I и его жены. У дворца на искусственно насыпанных земляных уступах насадили сад с цветниками. В саду вырыли пруды и каналы. В лесу близ дворца прорубили дороги-просеки и, отгородив изрядный участок леса, загоняли туда зверей: лосей, зайцев, кабанов, оленей. Это был зверинец для царской охоты. При Петре I на Саарской мызе все было просто и скромно. Но когда на престол вступила дочь Петра — Елизавета, все здесь изменилось. Скромная мыза стала Царским Селом, где жила царица, где принимали послов, где все говорило о славе и мощи Российской Империи. Тогда-то, будто по волшебству вырос в Царском Селе и дворец, изумляющий своей красотой и богатством, был разбит огромный парк.