В садах Лицея. На брегах Невы, стр. 14
Он исписал еще листок, призадумался, нетерпеливо покусывая и без того обгрызанное гусиное перо. Перечитал написанное. Уж что-то больно грустно… И что ему вздумалось? Ведь не на век заточен он в лицейском «монастыре», не век быть ему «монахом». А если так, долой тоску и да здравствует веселье!
В гостиной у Чирикова
Но пока что Пушкин оставался в лицейском «монастыре», где порядки были строгие. О поездках куда бы то ни было не могло быть и речи. Порознь, без гувернера, из стен Лицея никого не выпускали. Даже с родителями не разрешали гулять. А Пушкину и его товарищам хотелось новых впечатлений, интересных занятий, чтобы внести хоть некоторое разнообразие в свою лицейскую жизнь, заполнить досуг, дать пищу уму, применение способностям.
Уже в декабре 1811 года в квартире гувернера Чирикова начались так называемые «литературные собрания».
Сергей Гаврилович Чириков совмещал в Лицее должность гувернера с обязанностями учителя рисования. Человек он был не злой, сговорчивый, обходительный. Больше всех воспитанников любил «Лису-проповедницу» — Комовского. Может быть, потому, что тот к нему ластился и, под видом доверенности, наушничал на товарищей. «Я прибегал иногда к помощи начальства, — записывал Комовский в своем лицейском дневнике, — особливо открывался я во всем столь меня любящему гувернеру и за сие называли меня ябедником, фискалом и проч.»
Уезжая в Петербург лечить глаза, Чириков писал воспитанникам, выполнял их поручения. «Уведомьте Федора Федоровича (то есть Матюшкина), — просил он Комовского, — что я нигде не нашел такого ножа, какой ему угодно; все те, кои я видел у Курапцова и у прочих продавцов, все те, повторяю, ножи без шил, и я с прискорбием возвратился домой. Кланяйтесь, пожалуйста, от меня любезным вашим товарищам: кн. Ал. Мих. Горчакову, Вл. Дм. Вольховскому, Сем. Сем. Есакову, Арк. Ив. Мартынову, Матюшкину и пр., Илличевскому, Пущину, Малиновскому и пр.». Пушкин не был в числе его любимцев.
Лицеисты с Чириковым ладили, хотя прекрасно подмечали его маленькие слабости и подшучивали над ними. Чириков любил покой и комфорт, поездку из Царского Села в Петербург почитал чуть ли не Геркулесовым подвигом, уверял почему-то, будто род его происходит из Персии. Все это попало в «национальную» песню, которую распевали от имени Чирикова:
Жил Чириков тут же в Лицее. Квартира его помещалась в арке над библиотекой. Вход к нему был из коридора четвертого этажа. Сюда-то по вечерам и приходили Пушкин, Дельвиг и многие другие воспитанники на «литературные собрания». Чириков сам пописывал посредственные стихи и сочувственно относился к литературным занятиям своих питомцев.
Участники собраний располагались в гостиной возле круглого стола, на стоявшем у стены широком диване.
По воспоминаниям лицеистов, над этим диваном долгое время сохранялись стихи, написанные Пушкиным прямо на стене. Затем они стерлись, и содержание их забыли. Думали, они потеряны. Но в лицейских бумагах на обороте листка с посланием Илличевского «Моему рисовальному учителю» (то есть Чирикову) найдено было четверостишие:
Предполагали, что эти строки — отрывок из восточной повести «Фатам», которую Пушкин писал в Лицее. Но это, конечно, и есть утерянная надпись над диваном в гостиной Чирикова. Она, как и «национальная» песня, написана от первого лица. Будто бы сам Чириков обращается к своим гостям-лицеистам и просит их «ногами не марать парчового дивана». Ведь диван-то исторический, его, мол, получил праотец «перса» Чирикова «в дар от персидского султана». А этого праотца Пушкин назвал, как и героя своей восточной повести, Фатамом.
Удобно расположившись, участники «литературных собраний» затевали игру, которая всем очень нравилась. Игра заключалась в том, что кто-нибудь начинал рассказывать прочитанную или выдуманную историю, а остальные по очереди продолжали. Бывало, что только один рассказывал все от начала и до конца.
В этих устных рассказах первенствовал Дельвиг. Когда дело касалось литературы, поэзии, его вялость и лень исчезали. Он запоем читал поэтов античных и русских, с большим пониманием разбирался во всем. К тому же обладал он неистощимой фантазией — начинал рассказывать, и откуда что бралось… «Однажды, — вспоминал Пушкин, — вздумалось ему рассказать нескольким из своих товарищей поход 1807-го года, выдавая себя за очевидца тогдашних происшествий. Его повествование было так живо и правдоподобно и так сильно подействовало на воображение молодых слушателей, что несколько дней около него собирался кружок любопытных, требовавших новых подробностей о походе. Слух о том дошел до нашего директора В. Ф. Малиновского, который захотел услышать от самого Дельвига рассказ о его приключениях. Дельвиг постыдился признаться во лжи столь же невинной, как и замысловатой, и решился ее поддержать, что и сделал с удивительным успехом, так что никто из нас не сомневался в истине его рассказов, покамест он сам не признался в своем вымысле».
Рассказ, который вспомнился Пушкину, был о том, как в 1807 году, во время войны с Наполеоном, Дельвиг малым ребенком будто бы следовал в обозе за воинской частью своего отца плац-майора и каким опасностям он при этом подвергался.
Немало интересного порассказал Дельвиг в гостиной Чирикова.
Пушкин старался не отставать от друга. Он рассказал здесь историю, очень напоминающую ту, что через много лет описал в повести «Метель». И, ободренный восторженным вниманием слушателей, пересказал поэму Жуковского «Двенадцать спящих дев», скрыв при этом, откуда взял все эти чудеса и волшебные приключения. Он так много читал незнакомого товарищам, что мог бы пересказывать прочитанное без конца.