По дорогам прошлого, стр. 23

Пошли расспросы: кто, с какого корабля, куда идут?

К патрулю подошли еще двое с винтовками. За поясами гранаты.

— Так вот, ребята! Барышни, конечно, дело серьезное, к тому же, невеста там. Идите. Если остановят, знайте, пропуск — «Приклад», а никакой не штык. «Штык» — это отзыв.

— А ты, того, не врешь с «прикладом»? Как те! — забеспокоился Милевский.

— Ты что, жених, не веришь военному моряку?..

— Верить-то верю, да как проверить, правду ли говоришь?

— Без «Приклада», браток, не дойдешь до невесты. Вспомни — «Приклад» — и топай.

Пошли дальше.

Одесса словно вымерла. Ни одного человека. Ни огонька. Собаки и те попрятались по дворам. Тихо, тихо. И только хохот матросской троицы нарушал эту тишину. Они вспоминали разговор с патрульными о «штыке», о барышнях и невесте и не могли не смеяться.

— Ловко подловил, подлюга, со штыком. Попались на удочку! Штык! — хохотал громче всех Милевский, виновник ночного путешествия. — Вот тебе и пропуск…

Вдруг у почтамта окрик:

— Стой!

Глядят друзья — солдаты, матросы, человек десять, а то и больше. За поясами револьверы, гранаты, через грудь накрест пулеметные ленты. В сторонке — пулемет. Рядом — команда. Черные и серые шинели, бушлаты.

Поняли: охрана главного почтамта. Еще шаг.

— Пропуск?..

— Приклад! — вышел вперед Милевский.

— Пропуск?.. — уже более грозно послышалось в ночи. Защелкали затворы винтовок.

— Приклад! Приклад! — бормотал неуверенно минер.

— Дай ему раза прикладом. Не видишь — гайдамацкий приспешник.

— Не спеши давать. Может, человек позабыл с испугу.

— Штык? — вырвалось вдруг у Милевского.

Ни «приклад», ни «штык» не произвели никакого впечатления. Пришлось подойти к охране поближе.

Снова: с какого корабля, куда идете, откуда пропуска «приклад» и «штык»?

— Забрать их! — Суровый голос был решителен.

— Забрать успеем, — задумался начальник охраны.

— Так это же Яшка Водзянович, фельдшер со «Святого Евстафия». В четырнадцатом вместе плавали на «Евстафии», — сказал вдруг молчавший до того угрюмый матрос в наглухо застегнутом бушлате и с большущей деревянной кобурой маузера с правого бока. — Яшка, друг, ты?..

— Я! — ответил, конфузясь, Водзянович,

— С «Николая»?

— С «Николая».

— Что там делаешь?

— Секретарь судового комитета.

— А по ночам чего бродишь?

— Дружка проводить надо. К невесте… Одному ему не с руки, время сам знаешь какое, того и гляди, под гайдамацкую пулю угодишь.

— Вот черти! К невесте!.. — ухмыльнулся матрос с кобурой.

— Ты знаешь его? — прервал матроса начальник охраны.

— Вместе ж плавали!

— С тобой кто? — спросил начальник Водзяновича.

— Председатель судового комитета минного заградителя «Святой Николай» Антон Милевский… — начал было докладывать по форме Водзянович, но начальник охраны остановил его.

— Отставить! Ясно! Свои ребята. Пусть погуляют. Завтра в бой идти. Валяй дальше, хлопцы! — скомандовал он. — Да пропуск не путайте. На эту ночь «Курок» пропуск. Благополучно пришвартоваться! — пожелал он на прощанье.

— До скорого причала! — крикнули хором остальные и раскатисто засмеялись.

Матросы с «Николая» пошли дальше.

Использовать новый пропуск не понадобилось. Никто больше не встретился им.

— Вот тебе и амба! Могли задержать за милую душу, — сокрушался минер.

— Знали, что не те, так другие патрульные зацапают нас, — соглашался с ним фельдшер. — Вот и давали липовые пропуска — «штык» да «приклад». Не шляйся по ночам!

— Вон Херсонская! Теперь не задержат, — вздохнул с облегчением Милевский.

Добрались до Херсонской. Невеста Милевского и ее сестры встретили моряков так, будто те с неба свалились. Долго не пускали в квартиру.

— Похоже, нас за гайдамаков принимают? — шепнул фельдшер Милевскому.

— Маруся! Это я! Антон! — шептал минер у двери. — С дружками я к тебе. Со «Святого Николая».

Но Маруся не сдавалась.

Милевский пошептал еще что-то, ведомое одной Марусе.

Замешательство улетучилось. Моряков впустили и дом.

Милевский с невестой шептались в углу. Сестры в ужасе всплескивали руками, слушая рапорт Водзяновича о том, как они сменили три пропуска, чтобы добраться до их дома.

На столе появился чай, пироги. Девушки смеялись, угощая героев домашними припасами.

На обратном пути никто матросов не останавливал. Да они и сами старались избегать встреч, выбирая улицы поглуше.

— Ну как, жених? Скоро свадьба? — толкал военфельдшер Милевского.

— Покончим с контрой, позову! — смеялся минер.

ЯБЛОЧКО

I

Говорили о музыке, о песнях.

Вспоминали, как композитор Шостакович в тысяча девятьсот сорок втором году, в блокированном Ленинграде, создал свою седьмую симфонию — «Ленинградскую».

Беседа шла за чайным столом у отставного полковника медицинской службы Якова Клементьевича Водзяновича. Хозяин отмечал какое-то семейное торжество, принимал у себя товарищей по прежней работе.

Старый врач, тоже полковник, рассказывал историю песни «Смело, товарищи, в ногу».

— Слова этой песни, — говорил он, — написал ученик Менделеева, Радин. Он сменил блестящую карьеру ученого на тяжелую жизнь революционера-профессионала. Жандармы арестовали Радина, посадили в тюрьму. Здесь, в тюрьме, и сочинил он слова замечательной песни…

Гости задумчиво слушали врача.

В это время в комнату вошла хозяйка дома, жена Якова Клементьевича. Она поставила на стол вазу с виноградом, яблоками, грушами.

— Что призадумались? О чем это вы? Скушайте-ка лучше яблочко, — мило улыбнулась она, подавая гостям краснощекие яблоки.

Симпатичный толстяк с погонами майора на плечах встал из-за стола и, посмеиваясь, сел за раскрытый рояль. Полученное от хозяйки яблоко он положил на крышку рояля.

замурлыкал майор приятным тенорком, озорно поглядывая на яблоко.

Из-под его пальцев лилась бесхитростная мелодия песенки первых лет революции.

Гости, и молодые и пожилые, с удовольствием слушали звуки знакомой песни. А майор все играл и играл, усложняя простую мелодию замысловатыми трелями, неожиданными вариациями.

Он сыграл последний, бравурный куплет и закрыл крышку рояля.

— Все! — сказал майор и взял яблоко. — Извините, не мог не сыграть гимн такому чудесному произведению матери-природы, — потряс он зажатым в кулаке плодом.

— Спасибо тебе, дорогой! — остановил его хозяин. — Не надо извиняться. Своей песенкой ты напомнил мне давно забытый эпизод. Так, одна история. Связана с рождением матросской песни. Я расскажу, уж больно она занятная.

В молодые годы Якову Клементьевичу довелось быть участником важных событий. Война тысяча девятьсот четырнадцатого года застала его на службе в Черноморском флоте. В тот памятный год военный фельдшер Водзянович впервые вступил на палубу линейного корабля «Евстафий».

Спустя год его перевели на дивизион минных заградителей. Все там же, на Черном море. Там и воевал фельдшер до горького дня в мае тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда в Севастополь вступили германские войска.

— Много воды утекло за эти годы, — рассказывал Яков Клементьевич. — Столько великих дел свершилось, — трудно охватить их все сразу оком человеческим…

Я расскажу вам об одном эпизоде из своей жизни. Он никем не отмечен в литературе, никак не повлиял на ход Октябрьской революции. Это только маленький штрих на грандиозной картине, которую сам народ назвал: «Великий Октябрь». Речь пойдет о матросской песне «Яблочко». О том самом «Яблочке», мотив которого так виртуозно использовал в своем балете «Красный мак» композитор Глиер.

И гости услышали эту историю.

II

Третий день на улицах Одессы стоял орудийный гул. Красная гвардия отбивалась от гайдамацких куреней [5], не пуская их к центру города. Кое-где она потеснила врага, отогнала к лиманам. В самый разгар боя за город выступили корабли Черноморского флота.