Угроза вторжения, стр. 54

— А наших технарей почему не привлекаешь?

— Ни наших, ни ФАПСИ в дело пускать не хочу. Просто боюсь. Да и у Гаврилова такой спец по компьютерам есть, что наши ему в подметки не годятся. Пусть все идет, как идет. — Подседерцев покачал тяжелой головой. — Пока группа Гаврилова у меня под колпаком, я спокоен.

— Ну-ну. А дохлых собак на кого вешать?

— Как и планировалось, на Гаврилова, Журавлева и Кротова. Утечку я дам, легенда надежная, в нее поверят. Версия прежняя: Кротов вернулся из небытия, чтобы свести счеты с Гогой, в этом ему помогали кагэбэшник Журавлев и мудак Гаврилов.

— Насчет Гаврилова поверят, это точно, — усмехнулся Шеф. — А если…

— А если станет совсем горячо, я имею возможность разом отрубить все концы. В группу специально включен некто Максимов, террорист и наемник. Бывший офицер спецназа ГРУ. По совокупности деяний его можно десять раз расстрелять. Для подстраховки я завел на него «ДОР» с окраской терроризм. Никаких телодвижений, естественно, не предпринимал. Если возникнет нужда, не дай господь, на дачу можно с чистой совестью натравить наших «волкодавов». А при штурме могут быть жертвы. Дохлых собак вешаю опять же на Гаврилова. Мол, развел террористов под крышей своего агентства. Посидит под следствием, пока все не уляжется. А там — разберемся, что с ним делать дальше.

— Складно излагаешь. — Шеф пригладил растрепавшиеся волосы и отвернулся. Долго смотрел на дальний лес, черной полосой обрамлявший раскисшее поле. — Давно хочу спросить тебя, Борис, на кой хрен тебе все это надо? — спросил он, не оглядываясь. — Мужик ты башковитый. На вольных хлебах большие деньги мог бы иметь. А ты охотишься за миллионами долларов, из которых тебе даже оклада не повысят.

«Пошла последняя проверочка на вшивость. Личные мотивы определяют степень доверия, так его учили. Всех учили. А толку?!» — Подседерцев знал, паузу тянуть не стоит, шеф сейчас считывает все, любая мелочь в поведении может быть решающей.

— В девяностом году на Манежной горлопанили демократы. Кто-то с трибуны бросил идею перенести митинг на Лубянку. И толпа, тысяч триста, поперла, как стадо. В конторе пошла тихая паника. Стоило бросить клич, и от здания КГБ остались бы руины. Толпа, она же безмозглая, как животное, реагирует на уровне условных рефлексов. А здание КГБ — раздражитель посерьезнее, чем удар током для собаки. Надо было вызывать резерв и любой ценой оттеснять толпу. Стрелять в воздух, а если надо — на поражение. А вместо этого нам раздали бухты веревок. Приказали отрезать концы соответственно высоте окон. Для экстренной эвакуации, как при пожаре. Мужики с первого этажа не знали, радоваться или плакать. Вроде бы и прыгать не высоко, но если в окна толпа попрет, то их в секунду затопчут.

— Ха! — Шеф явно заинтересовался и подошел поближе. — И дальше что?

— Когда толпа уже заполонила площадь, по коридорам пошла проверка. Выясняли, как исполнено распоряжение насчет веревок. Это вместо того, чтобы раздать операм стволы и любой ценой удерживать здание до подхода дивизии Дзержинского! — Подседерцев поморщился, как от зубной боли. — Входят эти козлы в мой кабинет и говорят: «А чего это у вас, Борис Михайлович, на столе бюстик Дзержинского стоит? Убрали бы от греха подальше. Не стоит раздражать толпу». Ну я им, на фиг, и ответил: «А разве с площади железного Феликса уже убрали?» Они глаза выпучили и молчат. Я не удержался и добавил: «Кстати, у меня шестой этаж, а веревку выдали короче. Можно ли нам, если в здание ворвутся, на ней всем отделом дружно повеситься? Или она пригодится, если после решат вешать демонстрантов?» Тут у них вообще рожи стали, как у больного поносом. Свалили и слова не сказали.

— Молодец! — Глаза Шефа радостно заблестели. В свое время он натерпелся за верность входящему в силу Деду, поэтому байки о тупости прежних хозяев КГБ всегда слушал с искренним удовольствием.

— Вот. С того дня и до августа, когда свалили Горбатого, я демонстративно бил баклуши. — Подседерцев помолчал, потом продолжил уже другим тоном: — Тогда я понял, что буду работать на того и с тем, кто настроен только на победу. Пусть любой ценой — но на победу. Как в прошлом году, когда валили Хасбулата и его обезьянник в Белом доме.

Об октябре напомнил не случайно. В те дни все висело на волоске, и Шеф, Подседерцев был уверен, не забыл и не простил унизительного бессилия, когда связанный по рукам и ногам нерешительностью тех, кто клялся в вечной преданности Деду, наблюдал, как спланированный и по нотам разыгранный заговор начинает трещать по швам и превращаться в исконно русский бардак, почему-то именуемый благородным словом «революция».

Жрать из хозяйской кормушки все горазды, а сунуться за хозяина в огонь, пойти на кровь желающих всегда мало. На конторских, бывших и действующих, надежды не было, с первого же дня кризиса половина оказалась в Белом доме, организовывала контрразведывательное обеспечение. Вторая, вяло и нехотя, делала вид что противодействует «антиправительственным действиям». Грачев, всем в жизни обязанный Деду, едва наскреб танковую роту, да и то предварительно сменив не одну пару штанов с лампасами. Из регионов доносилось глубокомысленное сопение и шли телеграммы с поддержкой, кого и чего — уяснить было сложно. Толстощекий Мальчиш-Кибальчиш решил поиграть в Робеспьера и с балкона мэрии призывал толпу «оказать отпор». Чем бы это кончилось, схлестнись две толпы в рукопашной, даже подумать было страшно.

Много что было в те лихорадочные бессонные ночи. И ничего Шеф не забыл. По его напряженному лицу и плотно сжатым губам Подседерцев понял — не забыл и не простил.

— Ясно. — Шеф опять повернулся к лесу. Подседерцев перебирал озябшими ногами, обулся легко, не рассчитывал, что докладывать придется в таких условиях. Помял пачку сигарет в кармане, но доставать не стал. Не хотел отвлекаться, слишком тонкий был момент. Или — или. Свою роль он отыграл, сейчас дело за Шефом. А тот молчал, до йоты вымеряя меру доверия.

— Вот что, Боря. — Шеф опять накинул капюшон. — Я еще погуляю. Воздухом подышу. А ты возвращайся в Москву. Горца оставим Пашке, если уж им так хочется. Войну мы с тобой не остановим, хоть вывалим перед Дедом весь компромат на этих живчиков. Да и Дед уже не тот… Переждать надо, потом сочтемся. Когда гробы начнут приходить. — Он ухватил Подседерцева за рукав, притянул к себе. — Так, с этой минуты ты официально работаешь по Гоге Осташвили, и только по нему. О Горце даже не упоминаем. Но деньги его из банка вытащи, Боря! Они нам еще понадобятся. Драка предстоит страшная.

— Решили идти до конца? — Подседерцев был на голову выше, заглянуть под капюшон не мог, а ему так было нужно увидеть глаза Шефа. По недомолвке Шефа он понял, что их пути с Дедом расходятся. Рано или поздно так и должно было произойти: тот, кто был локомотивом перемен, неизбежно со временем становится тормозом. И первыми это замечают люди ближнего круга, вместе с лидером несшие бремя решений.

— Сталин помер, что потом было? — Шеф резко вскинул голову, отбросив с лица капюшон. — И это в устойчивой империи, выигравшей войну! Леньку схоронили, так сколько потом власть под ковром делили! А сейчас что начнется, не приведи господь?

— Гражданская война, — как о давно решенном сказал Подседерцев. — Только гарцевать будут не на Гуляй-Поле, а вокруг атомных станций и химических заводов.

Шеф хотел что-то сказать, но осекся, только прищурил вдруг ставшие холодными глаза.

Глава семнадцатая. Король воров

Цель оправдывает средства

Гога Осташвили любил купаться в лучах славы. Он всегда презирал подпольных миллионеров, из конспирации отказывавших себе во всем. Лишь по необходимости демонстрировал уважение «авторитетам», имевшим не одну «ходку». По молодости он месяц попарился на нарах Бутырки, дело по хулиганке стараниями отца удалось быстро погасить, но впечатлений хватило на всю жизнь. Камерная публика не стоила его таланта. Артист в душе, он всегда искал внимания и славы у сильных и красивых людей. И всегда хотел стать таким — сильным и красивым. Стальная хватка, азарт и жажда иметь все, что попадало в поле зрения, сделали его тем, кем он стал в благодатные годы полного развала и беззакония. Теперь его внимания искали красивые и талантливые, но лишенные силы. Ему тайно завидовали сильные, лишенные широты и размаха его артистической души.