О чём шепчут колосья, стр. 5
— Скажи-ка, Костя, что из этого куска можно сделать?
— Сковородку, — отвечаю, недолго думая.
— Сковородку — это так, но и не только сковородку. Красивую женскую фигурку. Глянешь на неё — залюбуешься. Недаром в народе говорится: «Та же мучка, да не те ручки, оттого и булки сырые». Всё зависит от мастера. Вон за окном бревно лежит. Один на нём резьбу выведет, доску так отполирует, что, как зеркало, заблестит, а другой из того же дерева и простой табуретки не сварганит. И так, брат, во всём. Про певца Пирогова, нашего земляка с Оки, много пишут. Но имя у него громкое не потому, что в Большом театре басом поёт, а потому, что он мастер своего дела. А иной человек и голос имеет, да хорошо не споёт. И дела не сделает, и денег не заработает…
Деньгам Василий Иванович любил точный счёт, однако не дрожал над ними, не скряжничал.
— Деньги как птица, — любил повторять Курычев: — у трудового человека долго не держатся, прилетят и улетят. А вот знания, поверь мне, дороже- золота. Профессия человеку на всю жизнь даётся. Богатство же душу не кормит и ума не прибавляет.
— А дядя Фёдор, — заметил я, — другого мнения держится. Деньги копит, хочет капитал сколотить, чтобы потом самому не работать, в роскоши жить.
Курычев громко рассмеялся:
— Не работать, праздную жизнь вести? Это, Костя, не в моих правилах. Хлеб, не мною заработанный, есть не стану. В горле он застрянет. Без хлопот я бы от тоски помер. Иной раз проснёшься с плохим настроением, а потом возьмёшь в руки инструмент, и на душе враз повеселеет. Недаром в народе говорят: труд — лучший лекарь. А праздность вредит человеку. — Курычев снял очки, протёр стёкла носовым платком. — Слыхал ли ты притчу про Савву-замочника и мага-волшебника? Неужели не слыхал? — Василий Иванович с удивлением посмотрел на меня. — Тогда наберись терпения, послушай.
Заказал маг Савве сделать такой замок, чтобы ни один вор к нему ключа не подобрал. За четыре дня и пять ночей Савва сделал такой замок. Чародей собрал всех воров и говорит:
«Кто сумеет открыть замок?»
Многие старались, пыжились, но ключа так и не подобрали.
Волшебник остался очень доволен мастером и, чтобы не прослыть скупым, решил отблагодарить мастера.
«Слыхал я, — говорит он Савве, — что ты с малых лет над замками колдуешь. Должно быть, устал и в довольстве не прочь пожить?»
Савва кивнул головой. Ясно, хотелось человеку в довольстве пожить. Тогда маг объявляет:
«За диковинный замок освобождаю тебя, Савва, от всяких трудов».
«А жить-то как я буду, не работая? — спрашивает Савва.
«В полном достатке, любое твоё желание будет немедля исполнено…» — успокоил маг.
Поблаженствовал Савва месяц, другой, да и затосковал. Опостылела ему праздная жизнь. Стал он просить волшебника, чтобы тот поскорее вернул его в мастерскую, «Потому, — говорил Савва, — что хоть труд и тяжёл, но приятен. Труд человеку силу прибавляет»…
Слушал я сказ про Савву-замочника, а сам думал о Василии Ивановиче. Ни за какие блага не согласился бы он оставить своё ремесло и не мог жить праздно.
К своей специальности Курычев относился уважительно.
— Мы — павловские. О павловских кустарях ещё в прошлом веке молодой Ульянов-Ленин писал. Нашими изделиями вся Россия, да не только Россия — другие страны пользовались и пользуются.
Помолчав, Курычев добавил:
— Горький сказывал: «Человек — это звучит гордо!» Правильно говорил, но я бы к этим словам маленькую поправку сделал: умелый, мастеровой человек — вот что звучит гордо. Возьмут, к примеру, люди перочинный ножик и спросят: «Чья такая ювелирная работа?» — «Борина», — ответят знатоки. «Кто этот замочек с булавочную головку сделал?» — «Борин», — повторят они. Мастерство и сноровка — это крылья. На этих крыльях человек высоко подняться сумеет и глубокий след после себя оставить может.
ВЫХОД НАЙДЕН
Советы Василия Ивановича, его суждения о ремесле, о. живинке в деле, об умельцах, в руках которых железный лист становится красивой и нужной для человека вещью, хорошо мне памятны.
Поработал я с ним недолго — всего три года, но как много дали мне эти годы учения! Я стал на ноги, имел самостоятельный заработок, помог отцу отстроиться после пожара. Позднее, когда в Павлове была создана промысловая артель под названием «Замочник», Курычев вошёл в неё и меня повёл за собой.
К этому времени я был уже слесарем, работал у станка. Зарабатывал хорошо и начал выбиваться из нужды. Сбросил лапти, надел кожаные сапоги и костюм не с чужого плеча.
В Павлове мне впервые довелось услышать «газету без бумаги», увидеть «великого немого», как называли тогда радио и неозвученное кино.
Появился у меня велосипед — большая редкость для деревни тех лет. Под воскресенье ездил я на нём в Жестелево. А с тех пор как подросла соседская дочь, Лида Маркина, я стал чаще бывать в деревне.
В доме Маркиных меня принимали радушно. Но в один из приездов, чувствую, в мою сторону повеяло холодком. Да ещё каким!
Мать Лиды, Анна Михайловна, стала винить меня в том, что я, мол, «закрываю дорогу женихам», мешаю Лиде устроить жизнь: в дом к ним хожу, а думаю о другой.
По старым обычаям в дом девушки на правах гостя мог ходить только парень, который собирался жениться на ней.
— О какой же другой?' — удивился я. — Кроме Лиды, мне никто не дорог.
— Брось, Костя, не води нас за нос, — продолжала выговаривать Маркина.
Мне неприятно было слышать такие слова. Мне нравилась Лида, и я этого не скрывал. Почему же такое недоверие?
Оказывается, за моей спиной, пока я находился в Павлове, устраивалось сватовство. И больше других в этом усердствовал дядя Фёдор, искавший во всём выгоду. На правах родственника он пожелал меня «облагодетельствовать»: в соседней деревне нашёл для меня невесту с богатым приданым.
Лида не имела никакого приданого, без чего, по старым, ещё бытовавшим тогда понятиям, девушке трудно было выйти замуж. Но меня не интересовали эти старорежимные обычаи. Оба мы были молоды, любили друг друга, у обоих имелись сильные руки. А у меня к тому же — и специальность. «Поживём и сами добра наживём», — говорили мы друг другу.
Мне очень хотелось поступить на рабфак, получить образование, прежде чем начать семейную жизнь. Анна Михайловна успокоилась, когда я с согласия Лиды рассказал ей о наших планах.
Но случилось так, что на рабфак мне не удалось поступить. И вот мы отпраздновали наше радостное событие — свадьбу; Лидия Маркина стала с того дня Лидией Бориной.
Сельский совет отвёл нам небольшую земельную полоску.
И тут сразу встал вопрос: на чём пахать? У нас не было ни лошади, ни коровы. На всё хозяйство — одна курица-несушка.
Я мечтал о лошади, даже во сне её видел, как голодный бедняк из сказки видел во сне гречневую кашу. Снилась каша, а отведать её не смог: не было с собой ложки. Когда же он на другой день с вечера положил ложку под подушку — каша не приснилась.
Так было и у нас с Лидой. «Эх, — получить бы землю!» — мечтали мы. Землю получили. Но появились новые заботы: как вспахать без коня? Чем удобрить пашню? Где достать сортовые семена? На всё нужны были деньги, а где их взять? Известно, что от одной, пусть и хорошей курицы-несушки не выручить денег для покупки коня и семян.
Одним словом, на своём собственном опыте я понял, насколько куцыми были Маланкины мечты. Пробовал накопить денег — недоедал, недосыпал, делал капканы, отвозил их в Павлово, — но лошадь так и не смог купить. Мелкое, единоличное крестьянское хозяйство оказалось и для меня тупиком. Не ты его ведёшь, а оно тебя в кабалу тащит.
Всё яснее и яснее становилось для меня, что крестьянин-единоличник зависим от кулака-ростовщика. Нет семян — иди к нему за ссудой. За пуд зерна, взятого весной, отдаёшь два пуда осенью. Понадобилось вспахать землю — опять кланяйся богатею, залезай в новую кабалу.
Зависим был крестьянин и от стихии: и вспашешь и посеешь вовремя, а дождя нет — семена не лили дружных всходов. Да и те хилые ростки, что взойдут, не принесут хорошего урожая. А то, смотришь, град всё побил.