О чём шепчут колосья, стр. 18

Он не согласился, сказал, что я не вправе устанавливать, сколько дней звено должно полоть подсолнечник. Есть, мол, в бригаде дела поважнее, чем прополка.

— Не так ли, Афанасий Максимович? — обратился бригадир к Сапожникову.

Председатель колхоза стал на мою сторону.

— Откуда ты взял, — начал он журить бригадира, — что комбайнёру нет дела до того, в каком состоянии содержатся поля? Ты, видать, радио не слушаешь и газет не читаешь?

— Выписываю…

— Выписывать и читать — это, брат, не одно и то же. Если газеты читаешь, то не могло пройти мимо тебя постановление партии и правительства о комбайнёрах и комбайнах. Партия и правительство признали, что комбайнёр это. сила, и, коль он требует, чтоб подсолнечник был очищен от сорняка, — надо очистить.

После стычки с бригадиром я не виделся с ним целую неделю. Он избегал меня. Да и встречаться было некогда. Почти всю неделю мы с Клавой Вороной готовили комбайн к бою. Проверили крепления, рабочие узлы, смазали подшипники, а их у комбайна больше сотни. В субботу снова заглянул на поле. Осмотрел посевы подсолнечника и к вечеру завернул на огонёк в правление колхоза.

— Ну, как подсолнечник? — спросил бригадир.

Я ответил, что осота и донника стало меньше, чем было прежде, но поле ещё полностью не очищено от сорняков. А на пшеничном клине глыбы кое-где попадаются.

— Опять двадцать пять, — перебил он меня. — Опять за глыбы будешь меня чистить.

— А кого же? — вмешался в разговор Туманов.

— Костя лучше меня знает — кого, — уклончиво ответил бригадир.

Спору нет, я знал, кто повинен в огрехах, кто оставил на поле высокие гребни и глыбы. Яровая пшеница была посеяна по августовской зяби. Поднята неровно: местами на совесть, местами с огрехами. Как бригадир, я вначале крепко поговорил с трактористом и даже сказал, что акт составлю. На угрозу он ответил угрозой.

— Что ж, — отрезал он мне на это, — строчи, Костя, бумага всё выдержит. А если ты акт составишь, то я свой акт на тебя составлю. Один в дирекцию эмтээс пошлю, другой — в райисполком. Намедни четыре часа по вине колхозного водовоза простоял. Давай лучше, Костя, по— хорошему, без актов, простим друг другу грешки, и всё будет шито-крыто…

Поругал я тракториста нерадивого, и на том делу конец. А он, в свою очередь, списал наши грехи. Зато летом, когда на том же участке мне пришлось убирать хлеб, я крепко поплатился за своё попустительство бракоделу.

Натыкаясь то на гребни, то на глыбы, комбайнёр Борин ругал на чём свет стоит бригадира Борина. Отчитывая себя за малодушие, за взаимное прощение грехов, я искренне завидовал тем комбайнёрам, которые работают на спокойном рельефе — на хорошо подготовленном с осени поле. А что такое спокойный рельеф для комбайнёра? Это ровная, тщательно обработанная почва, без гребней и глыб. По такому полю вести агрегат одно удовольствие: машина не дрожит, не лихорадит. Да и зёрна при хорошей настройке машины мало теряется.

За спокойный рельеф всем надо воевать: и колхозникам, и трактористам, и комбайнёрам. Мне не раз приходили на ум слова Максима Безверхого: «Спокойного рельефа может добиться только беспокойный комбайнёр».

Памятным для меня остался предуборочный вечер. В клубе собрались старые и молодые механизаторы, «Старики», проработавшие два-три сезона (в те годы этот срок считался солидным стажем), делились своим опытом с новичками. Слушали мы их внимательно.

Каждый комбайнёр отчитывался перед своими товарищами, брал обязательство. Максим заявил, что он за сезон уберёт пятьсот гектаров зерновых культур.

— А Борин сколько? — спросил директор.

Четыреста пятьдесят,

— Здорово! — воскликнул Ушаков.

— А не много ли? Знаешь, Костя, украинскую пословицу: «Не кажи «гоп», пока не перескочишь».

По выражению лица директора можно было понять, что он не очень доволен моим выступлением. И не потому, что не верил, можно ли на «Коммунаре» за сезон убрать четыреста пятьдесят гектаров зерновых культур (Максим Безверхий убирал и больше). Ивана Борисовича тревожило другое — дополнительные хлопоты. Нашим экипажем могут заинтересоваться в районе, и, если, не дай бог, обязательства не будут выполнены, возможно, и, директору придётся держать ответ перед районным начальством. А этого-то он страшно не любил!

Безверхий же, наоборот, горячо поддержал меня, говоря, что с радостью выпьет чарку за того молодого комбайнёра, который в уборочную сумеет положить его на обе лопатки.

— Не положит… Ты ведь у нас вроде Ивана Поддубного, — подзадоривал Безверхого Ушаков.

Иван Максимович Поддубный жил по соседству со Шкуринской, в Ейске. Плечистый, с молодцевато подкрученными кверху, поблёскивавшими сединой усами, он как бы олицетворял собой богатырскую силу русского народа. Ещё мальчиком я читал рассказы, как, выступая в разных цирках мира, Поддубный одерживал одну победу за другой — клал на обе лопатки немцев, французов, итальянцев, японцев, англичан, турок, шведов. Иван Максимович считался борцом тяжёлого веса. На земном шаре были борцы потяжелее его, однако они уступали Поддубному в технике. Он говорил: «Борцами люди не родятся — ими становятся».

И Безверхий не родился комбайнёром, он стал им потому, что хорошо изучил машину.

Для многих, кто присутствовал при нашем разговоре, было ясно, что Безверхий не собирался уступать первенства. Ход его мыслей был ясен. Максим хотел разжечь огонёк соревнования среди механизаторов, подзадорить комбайнёров-новичков, укрепить в них веру в свои силы.

Максим был настоящим товарищем. Он напоминал мне доброго каменщика, построившего жилище и не питающего зависти к тем, кто будет жить в возведённом им уютном и светлом доме.

Безверхим искренне желал, чтобы вровень с ним становились и молодые комбайнёры. И не будет беды, если кто из них даже перегонит известного механизатора.

ИДУ НА РИСК

С начала уборки Безверхий шёл впереди, хотя косить озимую пшеницу мы начали с ним в одно время. Максим работал на старой машине, которую получил в прошлом году, я — на новой. Новый комбайн требовал обкатки, и поэтому первые два дня мы даже нормы не выполняли. Это вызвало гнев у директора МТС.

— Эх ты, хвастунишка! — отчитывал меня Иван Борисович. — Обещал по две нормы в день делать, а тут и одной дать не можешь. Кто тебя на собрании за язык тянул? Безверхий не хвалился, а уж вчера полторы нормы сделал. Не выйдет из тебя Поддубного, так и знай — не выйдет!

Директор ждал, что я начну оправдываться, сетовать на сырой хлеб, просить скидку на молодость, на неопытность.

Но я ни о чём его не просил. Хлеб поспел — это было видно каждому. Скидки на молодость не просил: стыдно комбайнёру первой категории об этом даже думать.

Как-то в начале лета Иван Борисович подвёз меня на своей линейке. Ездовой погнал лошадей во весь опор. Правый гнедой хорошо бежал, дышал ровно, а левый, что с лысиной на лбу, храпел. Чувствовалось, быстрая езда лысому не по силам,

— Смолоду его не объездили, — объяснил конюх, — дали сразу большую нагрузку — вот и надорвался. Надо было полегоньку коня втягивать в работу.

Напомнил я Ивану Борисовичу историю с лысым. Сказал, что то же самое может случиться и с мотором, если комбайн не обкатать. А мотор для машины — что сердце для лошади. Потому-то я и начал косить сперва на четверть хедера [12], потом перешёл на половину, а завтра…

— Что — завтра? — оборвал меня, побагровев, Иван Борисович.

— Завтра на полный пущу.

Иван Борисович махнул досадливо рукой и ушёл с участка.

На другой день экипаж выполнил полностью норму, а ещё через день — полторы. Мы могли бы убирать намного больше, если бы не всякие остановки. Самой долгой из них была ночная. С первыми сумерками агрегат прекращал работу. А ночи на юге длинные, хлеба сухие — коси да коси.

— Что поделаешь, — успокаивал меня тракторист Егор Копыт. — Ночью у нас не косят, ночью отдыхать надо. Это, брат, законный простой.