Один из первых, стр. 12
— Ничего, если он другим не расскажет, мы ещё их поймаем, — утешил отец.
Страшная лавина
Когда клюнуло у отца, он действовал совсем иначе. Вначале взмахнул удилищем вверх и влево, по течению, отчего крючок крепко впился в толстую верхнюю губу язя, потащившего наживку против течения, а уж потом стал, не торопясь, выводить. Удилище гнулось в дугу, язь упирался, но всё же шёл к берегу. У самого берега отец, бросив удилище, перехватил лесу двумя пальцами и стал осторожно подводить.
— Смотри, смотри, красота какая…
Я склонился над водой и увидел рядом с кромкой берега длинную тёмную полосу. Это была спина рыбы. Затем разглядел красные плавники, красный хвост и бока, отливающие золотом…
Отец, осторожно опустив руку в воду, поглаживал рыбину. Вдруг схватил её под жабры и выбросил на берег. На хвойной подстилке забился огромный язь. Я издал крик восторга, но отец цыкнул на меня и немедленно закинул удочку на того же червяка, только слегка поправив.
И через какую-то минуту новая поклёвка. Не успел отец посадить первого язя на кукан, как попался второй, и вдвоём они стали бурлить воду под берегом, как пара водяных коней на привязи…
Попался ещё один и мне, но такой здоровущий, что даже отец не мог его сразу подтянуть к берегу. Язь шёл в глубину, выходил на поверхность. Хлопал хвостом по воде. Насилу-насилу отец одолел его и, когда вытащил, сказал:
— Ого-го! Старейшина племени попался!..
И язь словно понял — перестал биться и посмотрел на отца укоризненно своим огромным золотым глазом…
Даже стало как-то неловко, что мы поймали такого могучего и умного язя.
После шума и плеска клёв утих. Поплавки стояли неподвижно. В лесу совсем стемнело, и над речной долинкой, словно кисея, повис предвечерний сумрак.
Мечтательно наблюдая за поплавками, отец неподвижно лежал под обрывом на хвойных перинах. И вдруг наверху что-то зашуршало.
Я оглянулся и вскрикнул, увидев, что песчаный берег сползает прямо на нас! Из него вываливаются огромные круглые камни.
Рванулся вперёд, в сторону, и вся лавина пронеслась мимо, грохнувшись в реку, засыпав мою удочку и потопив поплавок.
Отец отскочить не успел. Я видел, как один валун прокатился прямо по его спине, второй перекатился по ногам и остановился, а один, самый громадный, пронёсся мимо головы и шлёпнулся в воду. Груда песка засыпала отца, как могильный холм!
Я что-то кричал. Сгребал песок со спины отца ногтями.
Он был неподвижен и не отзывался.
От страха у меня сел голос и опустились руки. Наконец отец пошевелился и освободил от песка голову. Он протёр глаза и проговорил, отплёвываясь:
— Не реви, помогай…
С новой силой я принялся сгребать с него песок и мелкие камни, изранив себе руки в кровь и не чувствуя боли. Наконец отец освободился от песчаной могилы, приподнялся и сел. Глаза его были красны, он трудно дышал, хватаясь за грудь и откашливаясь.
Затем прополоскал рот, зачерпнув пригоршню воды из речки. И, когда выплюнул, вода была розовая.
— Этого ещё не хватало! — Он ударил кулаком по песку. — Подкараулили, как дурака!
Разложив перочинный нож, единственное оружие, бывшее при мне, я выбежал на обрыв. В тёмном лесу всё было неподвижно и тихо. А на пышных хвойных перинах виднелись глубоко вдавленные следы…
Кто это подстроил?
— Папа, может, медведь это?
Отец не отвечал, прикладывая ко лбу мокрый носовой платок.
— Подошёл посмотреть, они ведь любопытные… а берег под его тяжестью и обрушился…
— Да, — сказал отец, оглядывая обвал, — один здоровенный камнище катился, как жёрнов. Вот если бы он по мне прошёлся, — готово, мешок с костями…
Даже после небольших камней, прокатившихся по нему, отец никак не мог встать и пойти. Я вырезал большую суковатую палку, подставил отцу плечо. Сам понёс и удочки и связку тяжёлых рыб. И всё же отец шёл с трудом, ворча на свою беспечность…
— Мы с ними всё деликатно… да по закону… а они вон как! Ну постойте!
— Кто же это нам подстроил?
— А те, кому мы здесь мешаем. Нечистая сила! — с сердцем сказал отец.
А когда поздно ночью добрели мы до села, предупредил:
— Ты никому не рассказывай. Будто ничего и не было. Понятно? Очень нам стыдно будет, что мы, как простаки, попались…
Утром у отца едва хватило сил, чтоб подняться и выбраться из избы на завалинку.
И только он сел на завалинке, и только тётя Настя подала ему испить кваску в большой деревянной кружке, как из переулка показался Трифон Чашкин. Завидев отца, он вытаращил глаза и воскликнул не то с радостью, не то с удивлением:
— Жив, Иван Данилыч?
— А чего же мне делается? Прохлаждаюсь, — сверкнул потемневшими глазами отец.
— Да ведь какое твоё здоровьишко, кругом раненый, подстреленный, на работе отравленный, — бодришься только! Дух в тебе гордый, — сказал кулак, поглаживая медно-красную густую бороду. — Тебе бы, Иван Данилыч, на курорт, в Крым-Кавказ. К докторам ближе. А у нас в деревне чего хорошего? Тараканы да квас с редькой…
Спор продолжается…
Отец молча отхлёбывал из кружки, поглядывая на кулака исподлобья, — к чему он клонит?
— Вижу, нездоров ты, Иван Данилыч, зря ты с плугом-то утруждался. На дураков работал. Нешто они оценят? Тебя же и засмеют. Ишь, мол, городской, перед деревенскими вину искупает…
— Какую вину? — насторожился отец.
— А такую, что и прежде и теперь город деревню обманывает. На всё сам цену назначает — и на свой товар и на наш хлеб…
— А ты как бы хотел?
— Мой хлеб — моя цена. Хочу — назначу рупь, а хочу — два, моё дело…
— А если мы тебе два-то не дадим?
— А и не надо. Пустите меня торговать вольно, я немцам и дороже продам, у меня заграница возьмёт…
Отец, отставив кружку, даже свистнул.
— Никита, — крикнул он брата, — ты слыхал, чего Трифон требует? Самостоятельных сношений с заграницей, власть над властью… Вот вы его как тут распустили!
— Зря ты к брательнику адресуешься, — усмехнулся кулак, — хлеб-то у меня, а не у Никитки… У них, у таких, только себе на прокорм, и то с нехваткой…
На этот разговор подошли соседи.
— Вот и я говорю, не будет у вас силы, пока нет артели! — обратился отец к односельчанам. — Слыхали, как Трифон заговорил?
— А чего, я хоть самому Калинину, хоть Ленину — бросайте, мол, вы эту политику, с беднотой нянчиться. Давайте-ка курс на нашего брата, на самостоятельного мужика…
— На кулака! — выкрикнул кто-то.
— Ну как хочешь называй, хоть горшком, а вот советской-то власти хлебушко нужно, а он у нашего брата!
— Ну, а если советская власть от своей политики не отступится, будет за бедняка, за середняка?
— А я тогда ей хлеба не дам, вот что! — отрезал Трифон и, махнув рукой, ушёл.
— И не даст, в землю зароет, — сказал дядя Никита.
— Слыхали, товарищи? — даже потемнел от гнева отец. — Значит, тут дело не в цене. Кулак своим хлебом хочет делать политику! Вот оно что в деревне-то делается!..
И опять пошёл спор-разговор, не совсем мне тогда понятный.
Трудно одному, трудно…
Несколько дней я не отходил от отца, он с трудом добирался до завалинки. Его попарили в бане, похлестали в горячем пару веником, обмакивая веник в квас. Намочили спину тёртым хреном. На ночь накрывали всеми шубами, какие только были в доме, уложив на тёплую печку. Но все эти домашние средства не очень помогали.
Страшные синяки, ссадины и кровоподтёки не проходили. Было удивительно, как отец терпит, выходит на завалинку, разговаривает с мужиками и находит в себе силы не показать и виду кулакам, что он сломлен или напуган.
Но, слыша, как он стонет по ночам, я не спал, тревожился и всё порывался уговорить отца ехать скорей домой. До конца отпуска всё равно уже оставалось немного. Склонялся к этому и дядя Никита.