Скворец №17 (рассказы), стр. 5

— Он мне пятку укусил…

— Что болтаешь? — удивился Федя. — Да разве бычок станет кусаться?

Мальчик косо висел на нем и дрожал. И тут-то Оля забрала его к себе и стала качать, как грудного.

— Что тебе, деточка, приспилось-то? Кому это бычок пятку укусил? Тебе, что ли, котику моему? А вот сейчас мы его прогоним! А ну, уходи! Будешь знать, как нашего котеньку обижать!

Приговаривая, Оля посадила его на стол, стянула с него мокрые трусы, ополоснула их под краном, выкрутила и развела утюг. Федька взял Никитку на руки и стал качать:

— А-а-а-а-а!

— Да кто же так качает! — рассердилась Оля.

Она взяла Никитку, закутала его в Федину куртку и запела тоненьким голоском, расхаживая из угла в угол:

И так ловко и успокаивающе пела, что Федька Шпаликов и сам, прислушиваясь, почувствовал себя маленьким, стал клевать носом и заснул, сидя на стуле, и увидел во сне десять зыбок, пять по одной стороне, а пять по другой, в одном ряду девчонки, в другом мальчики, а промеж зыбок ходит Оля с разводным ключом, как наладчица между станками, там гайку подтянет, там оборотов прибавит.

Однако детки не хотели засыпать, тянулись к Оле, и все эго он, Федька Шпаликов, видел снизу, потому что сам лежал в одной из зыбок и тоже тянулся к ней.

А потом стало тихо-тихо на свете, кто-то сильно толкнул его. Он проснулся и увидел над собой Олю Сипаеву — она уже успела отнести Никитку в комнату и сейчас ругала Федьку шепотом:

— Дурачок, вот же колечко! Сам спрятал в куртку и забыл. Память-то у тебя девичья… Я положила Никитку, вытащила из-под него куртку, вдруг что-то и звякнуло о пол и покатилось. Еле нашла. Ой, дурачок, выдумал, что в ПТУ оставил! — Оля взлохматила его жесткие волосы, — Ну, иди спать! Забудка ты!

И повела его коридором, а он качался, припадая то к стене, то к Оле, а навстречу плыли полуночники, сторонились, зевая и потирая глаза. А Федька брел, опираясь на Олю, прошел в комнату к мальчикам и бухнулся в кровать. И тут же заснул и не чувствовал, как Оля стягивала с него туфли.

— У, тяжелый какой! И чего это тебя так разморило?!

Откуда ей было знать, что всю ночь он промаялся в общем вагоне и не спал, заранеё переживая встречу с детдомом.

СОЛДАТ ОЛЕГ СЕМЕНОВИЧ

В кабинете толпились ребята и вовсю глазели на солдата — высокого, угрюмого парня в гимнастерке, сидевшего напротив Сорокина, директора детского дома. Кто-то сказал, что солдат приехал к ним не автобусом, а на лыжах — пахал от станции целых тридцать пять километров, и был он будто бы не простой солдат, недавно отслуживший свой срок, а чуть ли не мастер спорта, и это было похоже на правду, потому что в прихожей стояли легкие и узкие лыжи необыкновенной красоты — такие могут дать человеку только в знак особых спортивных заслуг.

Вообще говоря, факт появления солдата в детском доме был трудно объясним. Неужели он собирался наниматься воспитателем? Это было мало вероятно, потому что воспитателями работали в основном девчонки, которые готовились в институт, а также бившие учительницы, которых домашнеё хозяйство интересовало больше, чем спорт. Разве настоящий спортсмен пойдет в детский дом? Вопрос этот волновал не только ребят, забивших кабинет, но и тех, кто стоял под окнами и глазел на загадочного пришельца, а также малышей в прихожей, которым не удалось пробиться в кабинет, и среди них — пятилетнюю Иринку из малышовой группы. Никто не хотел расходиться даже тогда, когда прогорнили к обеду.

— Зачем трубит горн? — спросил Сорокин, вскинув глаза на ребят.

— На обед, — сказали ребята.

— Так чего же вы толпитесь тут, а не летите в столовую? Может, у вас сегодня разгрузочный день?

Ребята заулыбались, ожидая веселого продолжения, и никто, понятно, не шелохнулся.

— Вот полюбуйтесь на эти нахальные рожи, Олег Семенович, и вы пожалеете, что вас занесло к нам узнавать насчет работы…

Значит, и вправду солдат приехал сюда не случайно. Вся прихожая стала пробиваться в кабинет, в окне плющились носы и щеки, а у стола директора возникла давка. Солдат вытирал платочком взмокшую шею и моргал от растерянности — на него ещё в жизни никто так, наверно, не пялил глаза.

— Ну, давайте, братва, выгребайтесь отсюда, обед уже стынет, — сказал Григорий Александрович, и было в его голосе что-то такое, что предвещало вспышку, и это ребята хорошо уловили и стали выгребаться из кабинета, задерживаясь в прихожей, чтобы погладить серебристые палки с резиновыми рукоятками и легкие лыжи солдата Олега Семеновича. Однако ребята в прихожей, и среди них пятилетняя Иринка из малышовой группы, не совсем правильно поняли движение и стали настойчиво лезть в кабинет.

— А ну — геть! — крикнул Григорий Александрович, сделав страшные глаза, и поднял графин над головой.

Конечно, он шутил и никого не собирался бить графином, но все же, гогоча и опрокидывая друг друга, ребята кинулись из кабинета. Поднялся веселый шквал, и этим шквалом вынесло всех не только из кабинета и прихожей, но и выдуло из-под окон, а вот Иринку непонятным образом отбросило за шкаф, в тесный угол, заставленный транспарантами, флагами и барабанами. И так стремительно было бегство, что Иринка не успела собраться с духом, чтобы со всеми побежать на обед, а когда пришла в себя, было уже поздно — в кабинете уже никого не оставалось, кроме Григория Александровича и солдата Олега Семеновича. Что же ей было делать? Выйти из угла и оказаться перед взрослыми — значит, навести на подозрение, что она специально пряталась там, чтобы шпионить. Тогда она решила, что лучше остаться в углу, затаиться мышкой и уже без опаски рассмотреть солдата Олега Семеновича, а заодно послушать, о чем станут говорить взрослые.

Однако, оставшись наедине, взрослые почему-то ни о чем не стали говорить, а подозрительно запыхтели. Григорий Александрович мычал и бормотал какие-то непонятные слова.

— Ну и даешь! Без разведки прямо в бой? Эх, молодо-зелено! Сразу набок — вон чего захотел! Ну, шалишь, мальчик, шалишь! Уф!

И вдруг замолчал, продолжая пыхтеть. Иринка не видела взрослых из-за бархатного знамени, и ей показалось странным, что за все то время, что Григорий Александрович кряхтел, произнося разные слова, солдат Олег Семенович не произнес ни слова.

Иринке вдруг стало страшно за директора. Она шевельнулась и нечаянно грохнула барабаном и затихла, прислушиваясь. Осмелев, отодвинула бархатный краешек и увидела, что Григорий Александрович жив, что он и солдат сидят и ломают друг другу руки, жмут изо всей силы, кто кого пережмет и придавит руку к столу.

Иринка сразу успокоилась и прислонилась к транспаранту. Транспарант отклонился и произвел грохот, и грохот этот продолжался до тех пор, пока она приставляла транспарант на старое место. Взрослые замерли в схватке и, наверно, совсем не слышали шума. Тогда она совсем осмелела и высунула голову из-под знамени, чтобы получше рассмотреть, чья же рука ближе прижата к столу, как вдруг Григорий Александрович выскочил из-за стола и хлопнул солдата по плечу. Причем нос его побелел — это Иринка заметила.

— Молодец, ну! Да ты, брат, гири, наверно, таскаешь по утрам? Не рука — станок! Мне ещё никто так долго не сопротивлялся, а ты выдержал целых пятнадцать минут. Терпел и молчал. И не сдавался. Уф!