Лёнька едет в Джаркуль, стр. 6
И пошла его ругать, и пошла — долго не могла остановиться.
— Так вот ты, оказывается, друг какой, приятель, называется!
— Не буду! — упрямо бубнил Павлик. — Не буду!
Тогда Юлька обхватила вдруг горячими ладонями голову мальчика и повернула к себе лицом.
— Что это с тобой?
Сквозь туман Павлик увидел ее глаза — большие, серые, участливые. Она притянула его к себе и тепло дохнула в нахмуренный лоб. Сердце его беспомощно и быстро заколотилось, глаза зачесались, и по щеке покатилась слеза.
— Ах ты парень, бедовый мой парень! — дрогнувшим голосом сказала она так, как никогда еще не говорила.
Павлик всхлипывал, хватая воздух. А Юлька мягким платком, теплым от ее плеча, вытерла его красный, заплаканный нос, растрепала чубчик и рассмеялась:
— Ой, мамочки, слезищи какие! Как жучищи!
Неизвестно, что здесь было смешного, но смеялась она все пуще и никак не могла остановиться, и в смехе этом, как льдинки весной, таяли последние остатки его обиды. А потом она успокоилась, накинула на плечи платок и покачала головой:
— Сколько из-за тебя переволновалась. В Пеструхино звонила, мать тут вся избегалась… А сейчас пришла сказать, какие уроки на дом заданы. Вот как поешь, достанем учебники и будем заниматься.
Сперва они вместе поели, а потом долго сидели за столом, склонившись головами, и Юлька, как давным-давно, в то время, когда Павлик еще не ходил в школу, читала ему книжку, а потом помогала готовить уроки.
И между прочим, попросила решить задачку, ту самую, с которой он не смог справиться в классе. И, странное дело, Павлик без всякого труда решил ее.
Видно, лето уже прошло, и все теперь в голове укладывалось по местам.
Дед приехал
С вечера Настя принесла из арыка воды и ползала с подоткнутым подолом по углам, вывозила слякоть к порогу и скребла половицы. Потом скрипела тряпкой по оконному стеклу, ходила босая по чистому полу и устало улыбалась.
В полночь пришел Петька, сын ее. Настя стирала возле печки белье; откинула свисавшую прядь и посмотрела на него мутными от горячего пара глазами. Он прошел к буфету, распахнул дверцу и разочарованно свистнул.
— С петухами еще приходи. Не помрешь, так поспишь.
— Веселенькая жизнь!
Петька выгреб из сахарницы все, что там было, опрокинул в рот и, не раздеваясь, лег в постель прямо в ботинках.
— Снова, значит, замуж собираешься?
Настя разогнулась над корытом и вытерла руки о подол.
— От тебя услышишь ласковое слово. День и ночь мотаешься, чтобы копейку заработать, тебя, дармоеда, одеть-обуть…
— Ладно уж, завелась!
Петька вытащил из кармана смятую пачку «Севера». Курил, пуская дым к потолку, ленивым постукиванием пальца стряхивал пепел на подоконник и мечтал. Мечтал о приятных и не очень ясных переменах, к которым готовилась мать. Так и заснул, позабыв раздеться…
Утром прибыл дед, Настин свекор, Андрей Никифорович Горшков — тот самый гость, которого ждала, убираясь в доме, Настя. Собственно, признавать ли его настоящим свекром, Настя и сама не знала, потому что со Степаном, сыном его, не была в законном браке. Раньше, бывало, наезжал Степан ненадолго и снова исчезал, изредка напоминая о себе небольшими переводами то из Сибири, то из Заполярья. А теперь и вовсе пропал — третий год о нем ни слуху ни духу. Ну и Настя мужем его не считала, не особенно ждала его, встречалась с разными, да все нескладно как-то, не всерьез — больше разговоров по соседям, чем настоящей радости. И свекром не интересовалась. И вдруг такое: ехать ей в дом отдыха, сына не с кем оставить. Ну и написала ему: приезжайте, мол, пожить на время. Написала безо всякой надежды, а он взял и приехал, чем сильно обрадовал: все же дед он Петьке, а и не виделись даже.
Петька спал еще, спрятав голову под подушку, а взрослые, перешептываясь, заносили вещи в дом: ящик, чемодан, рыболовную сетку с завернутыми в нее удочками и другими снастями. Во дворе стоял мохнатый ослик с тележкой и потряхивал ушами. Настя заглянула в ящик, оставленный в сенях:
— Ой, батя, меду привез…
Нравилось ей слово это — «батя», часто и со значением произносила его, по-собачьи заглядывая старику в глаза, чем немало смущала его — не привык.
— Как же, на пасеке жить — и без меду. — Он покашливал и смотрел в сторону. — А у вас тут как в саду? Есть чего? Ну ладно, иди на работу, опоздаешь.
— Проснется Петька — за хлебом пошлешь. И молоко пусть купит.
Андрей Никифорович взял у нее деньги, пересчитал и спрятал в кошелек.
— Иди, иди, я догляжу за всем.
Стараясь не шуметь, дед поднял с пола одеяло, прикрыл внука и оглядел дом. Кроме старенького буфета и кровати в одной половине, дивана и тумбочки в другой, в нем ничего не было, если не считать картинок из журналов на стенах — космонавтов и спортсменов.
«Не нажила», — подумал старик, потянул гирьку на засиженных мухами ходиках и вышел во двор. Там он выпряг из тележки осла и стал осматривать хозяйство, поступившее в его распоряжение на время отъезда невестки.
Андрей Никифорович прошелся по саду. На четырех сотках здесь буйно разросся чертополох, бурьян поднялся в полроста яблоням и вишням, малина свивалась с крапивой. Все здесь было тощим от недогляда и запустения. Присев на старый ящик, старик вытащил кисет и закурил, обдумывая, с чего начать…
Петька проснулся часам к десяти. Смутными глазами оглядел он непривычно чистую комнату, увидел на столе дыню и кастрюльку, прикрытую полотенцем, протопал, потягиваясь, к столу и отрезал ножом кусок дыни.
Со двора слышались странные звуки: жжик, жжик! Возле сарая сидел на чурбаке старик — седоусый, безбородый, в очках со стальной оправой — и точил напильником косу. Вот так муженек!..
Петька вытер руки о трусы и вышел во двор. Подошел к старику и подал руку.
— Здоро?во! Закурить не будет?
Неторопливо накрутил в газетную полоску махорки, затянулся, разглядывая гостя.
— Ты чего такой старый?
Гость посмотрел на Петьку поверх очков:
— Тебе что, мать не сказывала? Дед я тебе.
— Дед? Из Токмака? А чего раньше не приезжал?
— Надобности не было… Да я к вам ненадолго. Мать — на курорт, а я тут с тобой поживу.
— Ясно. Это чтобы, значит, глаз не спускать…
— Иди поешь, там на столе я поставил…
— Ну, ну, шуруй, а я посплю еще малость.
И побрел в дом, чтобы обдумать новость со всех сторон. Лежа в кровати, он доел дыню, но, так и не решив, хорошо или плохо, что приехал дед, которого он никогда не видел, заснул и проспал до обеда.
Проснувшись, увидел ту же картину: дед возился у сарая. Правда, на этот раз он успел смастерить верстачок и ладил топором колышки.
«Трудовой», — подумал о нем Петька и стал одеваться.
На другой день мать уехала на Иссык-Куль, и началась у Петьки с дедом совместная жизнь. Утром Петька вставал — рядом с кроватью уже висели на спинке стула аккуратно сложенные рубашка и костюм, а дед колдовал в сенях, готовя на керосинке завтрак. Покормит внука, а сам уйдет копаться во двор.
Петька выкурит папиросу, посидит, поглядывая в окошко, и пойдет по друзьям-товарищам. Потолкается возле клуба, зайдет в райсовет, где недолго работал курьером, заглянет на почту, где служила соседка, полистает газеты, еще не разнесенные по адресам, и махнет на базар.
На базаре тоже без дела не оставался: пристроится к кому-нибудь из приятелей, и вот сидят на берегу арыка, усеянном огрызками, едят дыню и поплевывают семечками в воду.
Спокойная, сытая жизнь началась у Петьки. Кормил его дед хорошо: мастер чебуреки делать, манты и пельмени, борщи соображал, какие Петьке и не снились. Не допекал ворчней, не попрекал куском, как мать, не суетился, а знал себе свое место и возился во дворе, всегда занятый делом. То уедет с осликом за речку и привезет хворосту; то с пастбища притащит навоз в корзине, размешает с водой и шлепает лопатой кизячные блины — целая гора их сушилась за сараем; а то уйдет с сетками на речку и вернется со связкой форели. Уху готовил — за уши не оттянешь. Но чаще всего возился в саду, обрезая ветки, перевязывая их веревочками, подмазывая краской сучки. Дряхлый такой старик, а столько делать успевал — непонятно, что и откуда.