Северное сияние, стр. 57

Снова вошел Анисимов и взял со стола свечи.

— Зачем? — удивленно спросил Александр.

— Извольте видеть, ваше величество, небо прояснилось. А сидеть при свечах днем на Руси почитается худой приметой.

— К чему же она? — спросил Александр дрогнувшим голосом.

— К покойнику, ваше величество.

Думал ли Александр, что меньше чем через месяц он, схватив в Крыму жестокую лихорадку, будет лежать в этой самой комнате, на смертном одре и коснеющим языком просить старика священника исповедовать его «не как императора, а как простого мирянина».

29. Смятение

— Serge, ты спишь? — услышал Трубецкой за дверью кабинета голос жены. И радостно улыбнулся.

Вчера долго ждал ее возвращения с бала, сам не поехал — чувствовал нездоровье, да так и уснул у себя в кабинете.

— Сейчас, мой друг.

Торопливо отдернул штору и запахнул халат. Княгиня Катерина Ивановна, маленькая, плотная и уютная, вошла быстрыми, мелкими шагами.

— Вообрази, Serge, из дворца прислали с известием о кончине государя.

Трубецкой побледнел. Вскочил, потом снова сел рядом с женой, взял ее пухлые ручки и сжал так, что она поморщилась.

— Это ужасно, Каташа, — проговорил он.

Катерина Ивановна смотрела на него с удивлением. Знала, что последний год он был раздраженно-недоволен императором, и эта бледность лица и горестное восклицание были ей непонятны.

Трубецкой заторопился:

— Я сейчас поеду во дворец.

Неуклюже задвигался по кабинету, натягивая мундир, не попадая в рукава.

Каташа рассказывала:

— Наши дамы «королевской крови» волнуются: «Как, простая полька, — то есть теперешняя жена Константина, — будет их императрицей?!» Конечно, для всех принцесс это ужасно.

Она улыбалась, показывая разом обе ямочки на щеках и одну, особенно веселую, на круглом подбородке.

— Дай я пристегну.

Помогла пристегнуть шпагу и заботливо повязала шею теплым шарфом.

— Да, да, конечно, — рассеянно проговорил Трубецкой, думая не о жене Константина, простой польке, которая шокирует принцесс, а о том, что надо скорее все узнать во дворце и спешить к Рылееву, к Оболенскому…

Помнил решение Северного и Южного обществ «положить за начатие действия естественную или насильственную, смерть императора».

— А все же жалко государя, Сержик? — заглядывая в тревожные глаза мужа, спросила Каташа.

Он посмотрел на нее, маленькую, сверху вниз и поцеловал в тонкий как белая ниточка на черном шелке, пробор.

— Нет, не жалко… Но перемена самовластительного правителя всегда вызывает тревогу…

— Пришли на молебен, а уходим с панихиды, — сказал один из адъютантов графа Милорадовича Трубецкому, когда он поднялся по комендантской лестнице Зимнего дворца.

— Сейчас будем присягать…

— Константину? — спросил Трубецкой.

Адъютант наклонился к уху Трубецкого:

— Великий князь Николай Павлович сказывал графу Милорадовичу о воле покойного государя касательно наследия престола.

— А именно?

— Будто не знаете, князь? Константин Павлович давно отказался от престола. И, следовательно, Николай…

Адъютант отскочил от Трубецкого: через комнату торопливыми и в то же время неуверенными шагами, никого не замечая, бледный, с растрепанными рыжеватыми волосами и бачками, проходил Николай.

— К маменьке советоваться, — подмигнул ему вслед дежурный офицер.

Комната постепенно наполнялась.

Звеня серебряными шпорами, самоуверенной походкой вошел Бенкендорф, сияющий орденами и золотой бахромой эполет.

Как большой магнит, он притянул к себе пестрые мундиры, шитые золотом и украшенные орденами.

Трубецкой хотел подойти, но показался Милорадович тоже в полной парадной форме. Он уже не подражал покойному Александру в походке и манере вскидывать голову. Шел, деловито и строго глядя прямо перед собой. За ним на бархатной подушке несли золотой ковчежец.

— Завещание покойного государя, — услышал Трубецкой чей-то шепот.

Милорадович, князь Голицын, Бенкендорф, Лопухин а за ними остальные сановники вошли в залу Государственного совета.

Тяжелые дубовые кресла с высокими спинками отодвинулись и, приняв шитые мундиры, густые эполеты, седины и лысины, снова сомкнулись вокруг покрытого пунцовым сукном стола.

Князь Александр Николаевич Голицын, показывая душевную скорбь голосом и движениями, первым взял слово:

— В бозе почивший государь император Александр Павлович оставил завещание с тем, чтобы оно было прочтено тотчас же после его смерти, прежде приступления к какому-либо действию, в том числе и к присяге…

Граф Милорадович хмуро оборвал его:

— Считаю долгом напомнить членам Государственного совета, что в отношении престолонаследия государь, по существующим в России законам, не может располагать престолом по духовному завещанию. А посему завещание из уважения к покойному императору прочтено быть должно, но исполнения по оному быть не может.

И, вынув из ковчега пакет, вскрыл его таким жестом, каким вскрывал конверты из модных лавок со счетами на имя танцовщицы Телешевой: крупные счета, но не платить по ним было нельзя.

Прочел, отделяя каждое слово, аккуратно свернул и оглядел неподвижных сановников.

— А теперь пойдемте присягать императору Константину Павловичу, — громко проговорил адмирал Мордвинов.

Но Бенкендорф, теребя шнур аксельбанта, запротестовал:

— Следовало бы все же пригласить его высочество Николая Павловича.

Милорадович насмешливо улыбнулся:

— Его высочество уже изволил присягнуть. Во всяком случае, считаю неудобным призывать его высочество в Совет.

Загорелся спор. Одни настаивали на приглашении Николая, другие были на стороне Милорадовича и законов о престолонаследии.

В комнатах Марьи Федоровны тоже горячились и ссорились.

— Если ты сам присягнул Косте, то, разумеется, теперь все кончено и воля нашего ангела попрана, — плаксиво говорила Николаю мать.

— Попробуйте не присягните, — почесывая редкие бачки, возражал Николай. — Нынче я с караульными солдатами сам беседовал. Они и Константину не хотели присягать. Насилу Потапов уломал их. «У нас, говорят, есть царь». — «Так ведь он помер», — объясняет им Потапов. А они в ответ: «Не верим. Мы не слыхали, чтобы он и больной был». Им, видите ли, не доложили. Рассуждают, подлецы… А Милорадович тоже подлец! «Что мне, говорит, воля покойного государя! Закон о престолонаследии — превыше чьей бы то ни было воли!» Ну и пусть давятся этим законом…

Забегал и заругался, как будто был не в бомбоньерочно-нарядном будуаре матери, а на фрунтовом учении в Гатчине, у покойного своего отца.

— А все эта нелепая таинственность… Братец домашними сделками думал ограничиться…

— «Наш ангел на небесах», — снова вспомнив вслух первые строки письма Елизаветы из Таганрога, всхлипнула Марья Федоровна.

Николай злобно передернул плечами.

— Один на небесах… другой в Варшаве… а я тут изволь распутываться…

Он сердито выхватил платок и высморкался так громко, что Марья Федоровна вздрогнула.

«Unser grosser Trompeter fangt schon wieder an…» note 30 — подумала она, как всегда возмущаясь манерой сына оглушительно сморкаться.

— Вот даже Дибич пишет, что о кончине государя он, прежде всего, сообщил Константину, — развертывая перед матерью письмо, заговорил Николай. «Яко старшему брату покойного императора и, следовательно, по существующему закону, наследующему всероссийским престолом. Ибо, кроме сего закона, мне, как прежде, так и ныне, совершенно неизвестны никакие другие, государственные на сей предмет положения». Видите, вот и выходит, что я самозванец. Ну, уж и напишу я братцу!

Он схватил лист бумаги и перо и, навалившись на стол, начал:

«Брат Константин, если ты немедля не приедешь…»

«Нет, грозить ему не годится. Он, как покойный папенька, от этого только пуще взбеленится».