Северное сияние, стр. 47

И снова засмеялся так, как будто деревянная колотушка застучала у него в горле.

— Бери от него империю! Садись на трон! А что меня в этом случае ожидает, ты знаешь?

Он отшвырнул погремушку в угол, хрустнул пальцами и несколько мгновений молча всматривался в приоткрытую дверь. Потом подошел к Александре Федоровне, пригнулся к самому ее лицу и зашептал:

— У Константина в Польше лучшая армия. Передумай он — и я самозванец. На Кавказе — Ермолов с обстрелянными войсками. Имеется тайное донесение, что на юге — Пестель… Здесь — тоже заговорщики… Все они только и ждут случая. Мне Бенкендорф давным-давно список показывал. В нем даже и те, кто считается цветом аристократии, армии… адмирал Мордвинов, князь Трубецкой…

Он захлебнулся злобой. Выпрямился и заметался.

— Ну, если буду царем хоть сутки, я им покажу! Я им, канальям, покажу!

Александра Федоровна с испугом следила за ним взглядом. Губы его, казавшиеся кроваво-красными на необычайно белом лице, не переставали шептать угрозы. Он весь дрожал и дергался.

— Успокойся, я знаю, что в тебе есть все, чтобы управлять такой страной, как Россия, — сказала Александра Федоровна уверенным голосом.

Николай резко обернулся,

— Такой, как Россия? — повторил он.

— Конечно, — ответила Александра Федоровна и, взяв в руки рукоделье, стала спокойно нанизывать бисер на шелковинку.

— Можно, маменька? — раздался за дверью детский голос.

Николай распахнул дверь.

Семилетний мальчик в красном, обшитом золотым галуном мундире, с барабаном на груди и саблей в руках, при виде отца вытянулся по-военному.

— Наследник цесаревич, — с гордостью кивнул на сына Николай.

Александра Федоровна, откинув голову, из-под опущенных век тоже смотрела на мальчика.

— Я предчувствовала всегда, что ему быть императором, — сказала она.

— Вольно! — громко скомандовал Николай.

Мальчик взвизгнул и бросился матери на шею.

24. «Нечаянно пригретый славой»

Александр ничего не мог с собой поделать: он непрерывно ощущал неминуемо грозящую ему опасность. Всюду ему чудились заговоры, возмущения. В любой шутке находил он скрытый намек, замаскированное недовольство, упрек… Петербург стал для него враждебным и чужим, и он переехал в Царское Село. Царскосельский дворец сделался его любимой резиденцией. Здесь он не чувствовал того тайного страха, который в Петербурге полз за ним от мрачного Михайловского замка, от холодного блеска Невы, от высоких парадных комнат Зимнего дворца.

Полз невидимо, как ядовитый, бесцветный пар, и от него некуда было скрыться. Всюду — и в душных ризницах Александро-Невской лавры, и в благоухающих будуарах светских красавиц, и на улицах, и на площадях столицы, — всюду ужас перед грядущим тревожил его усталый мозг, сжимал слабеющее сердце.

В Царском Селе Александр ввел в дворцовую жизнь однообразный порядок и принимал лишь самое необходимое участие в государственных делах.

Управлял Россией Аракчеев, видевший в ней огромное военное поселение, в котором людям надлежало мыслить, чувствовать и действовать по тем самым «артикулам», которые были введены в его собственной вотчине.

Решив, что только железная рука Аракчеева способна подавить проявления общественного недовольства, Александр выдал временщику бланки за своею подписью, наперед санкционируя все, что вздумается занести на чистую бумагу всеми ненавидимому и всех ненавидящему Аракчееву. Все представления министров, все решения Сената, Синода и Государственного совета, все объяснительные записки отдельных членов этих государственных учреждений и их личные письма к Александру доходили до него только по усмотрению Аракчеева.

И в то время как Грузино и мрачный дом Аракчеева в Петербурге, на углу Литейной и Кирочной, служили суровой школой «уничижения и терпения» для всех — от фельдмаршалов и генерал-губернаторов до фельдфебелей и мелких чиновников; в то время как вся Россия стонала под ударами палок, и ни седины старости, ни детская слабость, ни женская стыдливость не избавляли от применения этого средства, и битье процветало в школах, в деревнях, на торговых площадях городов, в помещичьих конюшнях, у барских крылец, в сараях, на скотных дворах, в лагерях, казармах — всюду по спинам людей привольно гуляли палка, шпицрутен и розга, — в Царскосельском дворце, окруженном тенистым парком с кристально чистыми прудами, по которым бесшумно плавали величавые черные и белые лебеди, царили покой и тишина.

В шесть часов утра камердинер Анисимов вошел в царский кабинет и стал приводить комнату в порядок.

Шум его движений не мешал Александру спать не только потому, что он был глуховат, но и потому, что бабка Екатерина нарочно заставляла шуметь в детской маленького Александра, чтобы приучить его спать при всяких условиях.

Поставив на столик возле узкой походной кровати душистый чай с густыми сливками и тарелку с «arme ritter» note 24 — поджаренными гренками из белого хлеба, Анисимов придвинул медный таз со льдом, положил на спинку кровати чистые полотенца и громко позвал:

— Ваше величество!

Александр открыл глаза.

— А, хорошо, — проговорил он и, быстро спустив ноги, скинул ночную рубашку.

Анисимов стал растирать его желтоватое тело прозрачными кусками льда.

— Виллье приехал? — спросил Александр.

— Так точно, ваше величество. Ожидает приказания войти.

Александр ел гренки, запивая чаем.

В это утро Виллье впервые после долгого перерыва разрешил ему утреннюю прогулку.

Широкая аллея, по которой, слегка опираясь на трость, шагал Александр, вела к плотине на большом озере. Там жили белые и черные лебеди. Александр любил кормить их собственноручно, для чего к его приходу приготовлялись корзинки с пищей.

И на этот раз, как только он подошел к зеленой скамье на берегу озера, величавые птицы медленно подплыли к нему. Их красноклювые головки на длинных шеях напоминали фантастические цветы на тонких стеблях.

Царь подошел совсем близко к воде. Следовавшие за ним лакеи подали ему корзинку с кормом.

Натянув перчатки, Александр брал из нее ломти хлеба и бросал лебедям. Они, грациозно изогнув шеи, погружали в воду свои плоские алые клювы и с журчанием вылавливали пищу. На их лоснящихся черных и белых перьях сияли крупные капли воды.

Александр долго любовался лебедями. Потом, бросив испачканные перчатки в пустую корзину, медленно пошел вдоль пруда, чуть-чуть прихрамывая.

К девяти часам ко дворцу начал съезжаться генералитет, чтобы сопровождать царя на ученье гвардейской артиллерии.

Офицеры разбились группами, вполголоса обсуждая последние новости.

В это время: на взмыленной лошади прискакал фельдъегерь с известием о смерти царской дочери, Софьи Нарышкиной.

Ставленник Аракчеева, барон Дибич, недавно назначенный начальником главного штаба, с ядовитой любезностью обратился к министру Двора князю Петру Волконскому:

— Государь так интимен с вашим сиятельством, что вам более, нежели кому иному, следует сообщить ему сию прискорбную весть.

Волконский посмотрел не в глаза барону, а выше, на дыбом торчащие пряди жестких волос.

— Иной раз, ваше превосходительство, тяжелее быть оповестителем несчастья, нежели самому его испытать, — холодно проговорил он и отошел к медику Виллье.

Через приемную быстро прошел лакей, несший на овальном серебряном подносе завтрак царю: чернослив и простоквашу.

— Монашеская трапеза, — насмешливо подмигнул Михаил Орлов своему адъютанту Охотникову.

— Спасается в миру, — тоже шепотом ответил адъютант.

Вдруг все смолкли.

На пороге стеклянной двери, ведущей из парка, показался Александр.

Отвечая на приветствия, он, как всегда, картинно наклонял голову, чуть дотрагиваясь кончиками пальцев до красного околыша фуражки. Вскинув лорнет, он бегло оглядел присутствующих и прошел к себе. Виллье последовал за ним.