Северное сияние, стр. 176

— Братец, скажи правду, каков Александр Сергеич? Что говорят лекари?

— Царь, сказывают, своего прислал, иностранного? Ему, может, и приказ дан извести нашего Пушкина! Истину скажи хоть ты…

— Что уж таить! Замахнула над ним смертушка косу, — сокрушенно говорил Никита, — страждет, сердешный, вот как страждет, а виду не показывает. Намедни принес я льду, а Александр Сергеевич таково ли жалостливо поглядел на меня… А поутру, когда я умывал их, спросить изволили: «Что, брат, тяжело тебе было нести меня?..» Это, то есть, когда привезли его раненого, нес я его на руках в квартиру… Погубили нашего голубчика злые вороги…

— Чужеземец убил! — звучали возмущенные возгласы.

— Затравили!

— Погубили!

— Кто смел сказать такое?! — и быстрые, пронырливые глаза забегали по лицам.

— А ты кто, доносчик?

— Бери его, окаянного!

— Хватай!

И толпа всколыхнулась, зашумела и закружилась спиралью вокруг перепуганного сыщика.

Верховые жандармы хлестнули по заиндевелым крупам лошадей. Те, вздыбясь, втиснулись в толпу, тыкались мордами о меховые шапки и картузы, напирали на плечи и спины, покуда не проломили просеки в людской чаще. По этой просеке вскачь понеслись к Невскому. А оттуда на смену уже двигался отряд черных полицейских шинелей, сверкающих начищенными орлами пуговиц, блях и портупеями шашек.

45. Безвременный конец

Было около трех часов дня, когда и врачам и друзьям Пушкина стало ясно, что жизнь его надо считать минутами.

— Светильник догорает последней искрой, — чуть слышно проговорил доктор Даль.

— Наш Искра угасает, — беззвучно, одними губами прошептал Жуковский, заламывая руки.

— Хорошо, ах, как хорошо… — в забытьи слабо произнес Пушкин. — Пойдем же выше, выше!

Вяземский наклонился над ним:

— Что, Александр Сергеевич, что, милый мой?

Пушкин открыл уже безжизненные глаза. Тень улыбки скользнула по его губам.

— Мне пригрезилось, что я карабкаюсь по этим книжным полкам все выше и выше, так что голова кружится, — с трудом докончил он и задышал отрывисто и громко. Лицо его вздрагивало от страданий.

Все подошли ближе и стали вокруг дивана. Жуковский не переставал беззвучно рыдать. Врачи и Александр Тургенев всячески старались сохранять внешнее спокойствие, потому что на них то и дело поднимались глаза Натальи Николаевны. И были эти глаза неузнаваемы. Их всегдашнее, из-за того, что Наталья Николаевна слегка косила, выражение лукавого кокетства и беспечной веселости сменилось струившимся сквозь слезы отчаянием.

Пушкин, поняв неумолимое приближение смерти, еще час тому назад просил, чтобы поставили об этом в известность его жену.

— Иначе, — с невыразимой горечью сказал он, — видя ее относительное спокойствие, ее, пожалуй, станут упрекать еще и в бессердечии.

Наталья Николаевна не хотела и не могла понять надвигающееся горе, потому что чувствовала перед ним лютый страх. Страх этот мутил ее разум, затмевал все остальные ощущения. Когда наступила агония, и Пушкин уже перестал говорить, она уверяла, что он задремал, и стояла, не шевелясь, не позволяя говорить и другим.

Так шли минуты.

Вдруг Пушкин широко раскрыл глаза и прежним голосом внятно произнес:

— Кончена жизнь.

Только мгновенье в глазах его сиял лучистый свет, потом веки дрогнули и закрылись навсегда.

Доктор Даль наложил на них пальцы, подержал немного.

Наталья Николаевна, не подымая головы с края постели, спросила шепотом:

— Что, уснул?

Ей никто не ответил. Вяземский подошел, взял ее под руку и увел из кабинета.

— Час его пробил, — горестно вздохнул Спасский и сложил на груди поэта его теперь покорные, еще не остывшие руки.

— И вот уж нас от него отделяет неизмеримая пропасть, — проговорил доктор Даль и, отвернувшись, зарыдал.

Жуковский, опустившись на колени, положил голову на вытянутые ноги покойника и долго оставался неподвижным. Потом близко склонился над мертвым лицом и всматривался в него с изумлением. На лице Пушкина разлилось и застыло торжественное спокойствие, как будто бы поэт постиг еще никем не разгаданную, важную и глубокую тайну смерти…

Когда Жуковский вновь показался перед толпой, по его лицу все поняли, что он сообщит сейчас страшную весть. И толпа замерла.

— Александр Сергеевич Пушкин скончался, — снимая шапку, сдавленным голосом проговорил Жуковский.

И люди в скорбном молчании обнажили головы. Но вот гнетущая тишина нарушилась громким плачем и гневными выкриками:

— Убийца подослан!

— На суд виновников злодеяния!

— Да суд-то царский!

— Сами рассудим по чести!

Жандармские синие и полицейские черные шинели темными пятнами вкрапливались в потрясенную толпу.

Пронзительно засвистели свистки, застучали лошадиные копыта, понеслись окрики:

— Раз-зой-дись! Раз-зой-дись!..

Пошел густой, мягкий снег. Сумерки переходили в ночь…

А у серого дома на Мойке народу все прибывало и прибывало.

На другой день по дороге во дворец, куда Жуковский направлялся в присланной за ним придворной карете, он заехал в типографию заказать траурные пригласительные билеты. Вытирая припухшие от слез глаза, он продиктовал конторщику текст:

«Madame N. Pouchkine, en vous annoncant avec une profonde douleur la mort de son mari Alexandre Pouchkine, gentilhomme de la chambre de S. M. I. decede le 29 de ce mois, vous prie lui faire l'honneur d'assister au service funebre qui sera celebre dans la Cathedrale de st. Isaak a l'Amiraute le 1/13 fevrier, a 11 heures du matin» note 74

— Прикажете с одной черной каймой в край или в две узеньких? — спросил конторщик.

Жуковский рассеянно смотрел в сторону.

— Извольте выбрать образец.

Конторщик протянул ему несколько глянцевитых прямоугольников картона.

Жуковский машинально ткнул пальцем в один из них и медленно направился к ожидающей его карете.

Всю дорогу он никак не мог осознать, что сейчас будет говорить с царем о Пушкине и, что снова будет защищать его, уже мертвого, от того, что причиняло Пушкину так много страдания при жизни.

Царь, который при первом известии о смерти Пушкина приказал Жуковскому просмотреть все его бумаги и запечатать кабинет, через несколько часов, по настойчивому совету Бенкендорфа, приставил к Жуковскому «помощника» — жандармского полковника Дуббельта.

И снова в сокровенное и интимное Пушкина проникли жандармские глаза и руки.

Во дворце Жуковскому сказали, что государь находится в угловом маленьком кабинете и очень не в духе.

— Граф Бенкендорф там? — спросил Жуковский.

— Ожидается, — ответил дежурный офицер.

К Жуковскому царь относился с недоверием. Никак не мог понять, как этот религиозный человек и монархист может быть другом Пушкина — атеиста и вольнодумца. И поэтому Бенкендорфу нетрудно было для сведения своих счетов с уже мертвым Пушкиным и живым Жуковским бросать зерна недоверия в развороченное всегдашней подозрительностью воображение царя.

Жуковский, почувствовав настороженную злобность в первых же словах Николая, заговорил с вкрадчивой мягкостью:

— Государь, бумаги, вредные для памяти поэта, мною предположено, а вашим величеством утверждено — сжечь. Граф Бенкендорф, вероятно для сугубой предосторожности, прислал мне в помощь Дуббельта. Однако кроме сих мер, он требует часть бумаг себе.

Царь ядовито улыбнулся.

— От принятых Бенкендорфом мер вреда покойному не причинится, а от наблюдения правительства ничего не должно быть скрыто. Бдительность должна быть обращена на всевозможные предметы.

Жуковский прерывисто вздохнул, вспомнив, как возмущался Пушкин широко практикуемой перлюстрацией писем, как негодовал он на царя за то, что тот не стыдился лично принимать участие в таком сыске. Царь понял вздох Жуковского и с той же усмешкой бросил: