Путешествие в страну Зе-Ка, стр. 12
— «По рассмотрении жалобы (такого-то)… признано, что наказание определено ему правильно и в соответствии с содеянным».
Это «в соответствии с содеянным» никак не вязалось с моей статьей «СОЭ», из которого вытекало только, что я человек опасный, подозрительный — но еще ничего на сделавший, т. к. в этом случае мне положили бы букву «Д» вместо «Э» — «деятель» вместо, «элемент», — и я бы тогда не отделался какими-нибудь 5 годами. Я ничего не «содеял» и не мог быть поэтому наказан «в соответствии с содеянным». Но трудно было требовать от советской юстиции, чтобы она входила в частные обстоятельства каждого из миллионов лагерников. Калинин получал в течение года из лагерей столько заявлений, что ни он, ни его персонал не могли, даже при искреннем желании, их прочитать. Советская карательная система оперирует миллионами и массовыми мероприятиями. Отдельный человек, попавший в лагерь и потонувший в общей массе з/к, не может, как правило, выбиться из нее в индивидуальном порядке.
Через несколько дней посетил наш лагпункт Степанов — уполномоченный 3 части. Такие «уполномоченные», осуществляющие политический контроль и негласное наблюдение — «глаза и уши НКВД» — состоят при каждом отделении и возбуждают всеобщий страх. Это — фактические господа в лагерях. Степанову уступили кабинет начальника. Это было днем. Мое место работы находилось в проходной комнатке в этот кабинет, и я воспользовался минутой, когда он был свободен. Постучал и вошел.
Степанов был маленький взъерошенный офицерик, с колючими злыми глазками. Сидя за столом, с расстегнутым воротом гимнастерки, он подозрительно всматривался в меня.
Я сказал ему, что получил 5 лет сроку, и хочу знать, позволяется ли написать об этом заграницу — жене. Пропустят ли заграницу мое письмо.
СТЕПАНОВ: Не понимаю, зачем вам писать жене о таких вещах.
Я: Жена — близкий человек и должна знать о судьбе мужа. У нас на Западе так водится. Пять лет — большой срок. Моя семья должна знать, что со мной случилось, не должна оставаться в неизвестности. Может быть, жена моя не захочет ждать меня так долго.
СТЕПАНОВ: Ваша жена сама должна понимать, что вы к ней больше не вернетесь. О чем тут еще писать? Это само собой ясно.
Я: В Советском Союзе это ясно, но не заграницей. У нас о лагерях понятия не имеют. Моя жена не знает, где я нахожусь.
СТЕПАНОВ: Вот вы все говорите «у нас», «у нас». — «У нас» и «у вас». Любопытное разделение. В виду этого я должен вам задать вопрос: какое ваше отношение к Советской власти?
Я:…Отношение положительное. Я еврей, и вижу, что Советское Правительство не преследует евреев, как другие государства. Я трудовой интеллигент, т. е. с классовой точки зрения нет у меня оснований относиться враждебно к Советской власти. Кроме того, я, как человек науки, отдаю себе полный отчет в ценности марксизма.
СТЕПАНОВ: Вот и ладно. Если сам трудящийся, зачем же говорить все время «у вас» и «у нас». Советский Союз есть родина всех трудящихся. Значит, и ваша родина.
Тут я вышел из себя и, забыв всякую осторожность, все обстоятельства места и времени, сказал уполномоченному тоном учителя, поучающего непонятливого ученика:
— Ошибаетесь, гражданин уполномоченный. Это простое недоразумение. Советский Союз есть родина всех трудящихся в смысле идейно-политического центра, а не в географическом смысле. Нельзя требовать от трудящихся всего мира, чтобы они жили в Советском Союзе и считали его своим отечеством. Моя родина — Палестина. Там я жил до войны, там и дальше хочу жить.
Степанов покраснел от негодования. В эту минуту вошел в кабинет кто-то из его помощников.
— Вот полюбуйтесь, — сказал Степанов, показывая на меня, — сидит и объясняет, что Германия его родина.
Тут я увидел, что уполномоченный был не силен по части географии. Палестину он причислял к Германии. Но было уже поздно учить его географии.
Пускаться в диспуты с представителями политической полиции вообще небезопасно. Но с уполномоченными НКВД в лесах русского севера это просто лишено всякого смысла. Никогда нельзя знать, что из этого получится.
Этот разговор имел для меня роковые последствия. Степанов распорядился немедленно удалить меня из конторы. — «Это, — сказал он начальнику Петрову — человек не наш. Такого человека, который все говорит „у нас“, да „у вас“, нельзя держать в конторе, где он в курсе всего происходящего. Отправьте его в лес, на общие работы».
Слетел со своего поста «плановика» и мой сосед по конторе, Шпигель. Как-то сидел он вечером за своими досками, на которые наносил %% выполнения плана, когда вошел к нему начальник лагпункта. К тому времени простодушный и неумелый Петров был уже снят со своего поста, и начальником был у нас украинец Абраменко. На столе лежала свежепринятая телефонограмма: «Приказываю…» Это было распоряжение не выдавать освобождаемым из лагеря денег на покупку жел.дорожного билета к месту жительства. Они должны были покупать билеты из собственных средств.
— Правильно! — сказал Абраменко.
— А я думаю, что неправильно! — сказал Шпигель, обманутый добродушной миной Абраменко. — Во всем свете принято, что освобождаемых из тюремного заключения отправляют домой за счет государства, так же как и привезли их за счет государства. А тем более в Сов. Союзе, где такие расстояния. Тут на билет надо по 100 и 200 рублей. Откуда им столько денег взять?
— Как это — откуда? — сказал Абраменко. — Мы им даем возможность заработать в лагере.
— Как же вы так можете говорить? — огорчился плановик Шпигель. — Разве вы не знаете, что здесь работяги зарабатывают? Да вот, я здесь имею все цифры, посмотрите…
И показал ему то, что Абраменко отлично и без него знал: фиктивные заработки работяг сводятся к символическим выплатам, к жалким грошам.
— А я сам, — сказал Шпигель, каждым словом копая себе яму — что я здесь зарабатываю? 10 рублей в месяц. Откуда же я возьму на билет в Варшаву? Туда, может, 500 рублей надо.
В эту минуту вошел с улицы комвзвода и, грея руки у печки, стал внимательно прислушиваться.
— Что, все еще о Варшаве думаешь? — сказал Абраменко со злостью. — Вам, полякам, кол на голове теши, все мало. Вы теперь советские.
— Вы все контрики, — сказал комвзвода. — И все твои разговоры контрреволюционные. И не поедешь ты в Польшу. Нет твоей Польши больше.
Тут Шпигель спохватился, что наговорил лишнее, и стал изворачиваться, как умел. Но было уже поздно. Уходя, Абраменко сказал ему, чтобы он в контору больше не приходил, и велел ему утром явиться на развод с рабочими бригадами.
После разговора со Степановым я все же написал письмо в Палестину, моей жене. Это было очень лаконическое сообщение о том, что я приговорен к 5 годам заключения в лагере, нахожусь в такой то местности, благодарю за все, что было в прошлом и прошу не отчаиваться.
Это письмо, так же как и последующие, никогда не было ею получено.
5. БРИГАДА КАРЕЛИНА
Когда выяснилось полное неумение и нежелание новоприсланных работать, управление ББК приняло первые меры: решено было покончить с изоляцией «поляков». Понемногу стали их вывозить и распределять по окружающим лагпунктам. На их место прислали «туземные» бригады. Советские з/к должны были подавать пример, увлекать за собой и учить новичков работать.
Предполагалось, что первые советские бригады на 48-ом квадрате будут состоять из людей надежных и отборных, способных выполнить воспитательную миссию. В секретном циркуляре Управление ББК рекомендовало выбирать людей для отправки в польские лагеря особенно заботливо и осторожно, обращая внимание не только на трудовые качества, но и на моральное состояние. Но циркуляр не много помог. Выполнить подобное предписание было не то что трудно, а просто невозможно. «Моральное состояние» советских заключенных в общем и целом соответствует их рабскому и подневольному состоянию. Начальники так и не смогли подобрать нам идеальных сожителей. С присылкой советских бригад кончилась идиллия на 48-ом квадрате.