Сказки, стр. 40

— Что вы разумеете под этим? Объясните нам понятнее, что вы думаете. Другой род, а не сказка? — проговорили юноши.

— Я думаю, что должно делать некоторую разницу между сказками и теми рассказами, которые в обычной жизни называются повестями. Если я скажу вам, что хочу рассказать вам сказку, то вы заранее будете ожидать происшествия, уклоняющегося от обычного течения жизни и вращающегося в области, совершенно несвойственной земной природе. Или, чтобы быть яснее, в сказке вы можете ожидать появления других существ, а не только смертных людей. В судьбу того лица, о котором говорит сказка, вмешиваются посторонние силы:, феи и волшебники, духи и князья духов. Весь рассказ принимает необычную, чудесную форму и почти имеет вид ткани наших ковров или вид многих картин наших лучших мастеров, которые франки называют арабесками. Истинному мусульманину запрещено грешным образом, в красках и картинах, воспроизводить человека — творение Аллаха, поэтому на тех тканях видны чудно переплетенные деревья и ветви с человеческими головами, люди, переходящие в рыбу или куст, словом, фигуры, напоминающие об обычной жизни, а все-таки необычные. Вы понимаете меня?

— Я, кажется, угадываю ваше мнение, — сказал писатель, — но продолжайте дальше.

— И вот такова сказка! Она баснословна, необычна, поразительна; чуждая обычной жизни, она часто переносится в неизвестные страны или в далекие, давно прошедшие времена. Каждая страна, каждый народ имеет такие сказки — турки и персы, китайцы и монголы. Их, говорят, много даже в стране франков, по крайней мере однажды мне рассказывал об этом ученый гяур! Но они не так прекрасны, как наши, потому что вместо чудных фей, живущих в великолепных дворцах, у франков волшебные женщины, называемые ими ведьмами, — коварные, отвратительные существа, живущие в жалких хижинах и ездящие в тумане верхом на метле, вместо того чтобы ездить по голубому воздуху в колеснице из раковины, увлекаемой грифами. У франков есть также гномы и подземные духи; это маленькие уродливые человечки, проделывающие разные штуки. Вот это сказки; но совсем другое дело рассказы, называемые обыкновенно повестями. Они, как и следует, остаются на земле, происходят в обычной жизни, и в них чудесно большей частью только сцепление превратностей судьбы человека, который делается богатым или бедным, счастливым или несчастным не благодаря волшебству, заклинаниям или проделкам фей, как в сказках, а благодаря самому себе или странному стечению обстоятельств.

— Верно! — сказал один из молодых людей. — Такие истинные повести находятся также в чудных рассказах Шахерезады, называемых «Тысяча и одна ночь». Такова большая часть приключений калифа Гаруна аль-Рашида и его визиря. Они выходят переодетыми и видят то или другое крайне странное происшествие, которое потом объясняется совершенно естественно.

— И все-таки вы должны будете сознаться, — продолжал старик, — что те повести не самая слабая часть «Тысячи и одной ночи». А ведь как они отличаются по своим причинам, по своему ходу, по всей своей сущности от сказок принца Бирибинкера, или трех одноглазых дервишей, или рыбака, вытаскивающего из моря ящик, запечатанный печатью Сулеймана! Но, в конце концов, есть все-таки основная причина, которая придает тем и другим их особую прелесть, а именно та, что мы тоже переживаем нечто поразительное и необыкновенное. В сказке это необыкновенное заключается в примеси сказочного волшебства к обычной человеческой жизни, а в повестях хотя все и происходит по естественным законам, но поразительным, необыкновенным образом.

— Странно! — воскликнул писатель. — Странно, что потом этот естественный ход вещей привлекает нас так же, как в сказке сверхъестественный. В чем же может быть причина этого?

— Причина этого в изображении отдельных людей, — отвечал старик. — В сказке скопляется так много чудесного, человек уже так мало действует по собственному побуждению, что отдельные фигуры и их характеры могут быть обрисованы только мимоходом. Другое дело в обыкновенном рассказе, где самое главное и привлекательное — манера каждого лица говорить и действовать сообразно своему характеру.

— Действительно, вы правы! — сказать молодой купец. — Я никогда не старался так хорошо подумать об этом, смотрел на все так себе и не размышлял, наслаждался одним, находил скучным другое, не зная прямо почему. Но вы даете нам ключ, открывающий эту тайну, пробный камень, на котором мы можем делать пробу и правильно судить.

— Делайте это всегда, — отвечал старик, — и ваше наслаждение увеличится, если вы научитесь размышлять о том, что слышали. Но, смотрите, там опять поднимается новый раб, чтобы рассказывать.

И в самом деле, другой раб уже начал…

Человек-обезьяна

Господин! Я по происхождению немец и прожил в ваших странах слишком мало, чтобы мог рассказать персидскую сказку или забавную повесть о султанах и визирях. Поэтому вам уж придется позволить мне рассказать что-нибудь о моем отечестве, что, может быть, тоже немного позабавит вас. К сожалению, наши повести не всегда так важны, как ваши, то есть они говорят не о султанах и государях, не о визирях и пашах, которые у нас называются министрами юстиции и финансов, тайными советниками и тому подобное, а обыкновенно очень скромны и относятся к гражданам, если не говорят о солдатах.

В южной части Германии лежит городок Грюнвизель, где я родился и воспитывался. Это такой же городок как все. Посредине небольшой рынок с фонтаном, сбоку маленькая старая ратуша, вокруг рынка дома мирового судьи и именитейших купцов, а в нескольких узких улицах живут остальные горожане. Все знают друг друга, каждый знает, что где происходит, и если главный священник, бургомистр или врач имеют на столе одним блюдом больше, то уже в обед это знает весь город. После обеда дамы ходят друг к другу с визитом, как это называется, за крепким кофе и сладким пирогом беседуют об этом великом событии и заключают, что главный священник, вероятно, участвовал в лотерее и не по-христиански много выиграл, что бургомистра можно «подмазать», или что доктор получил от аптекаря несколько червонцев, чтобы прописывать очень дорогие рецепты.

Вы можете себе представить, господин, как неприятно было такому благоустроенному городу, как Грюнвизель, когда туда приехал человек, о котором никто не знал, откуда он прибыл, чего он хотел, чем он жил. Хотя бургомистр видел его паспорт, бумагу, которую у нас должен иметь каждый…

— Разве на улицах так опасно, — прервал раба шейх, — что вам нужно иметь фирман [25] своего султана, чтобы внушать разбойникам уважение?

— Нет, господин! — отвечал раб — Эти бумаги не удержат ни одного вора, а это только ради порядка, чтобы везде знать, кто перед тобой.

Итак, бургомистр осмотрел паспорт и за кофе у доктора сказал, что хотя паспорт совершенно правильно визирован от Берлина до Грюнвизеля, но все-таки тут что-то есть, потому что этот человек имеет немного подозрительный вид. Бургомистр пользовался в городе величайшим уважением, и нет ничего удивительного, что с этих пор на иностранца стали смотреть как на подозрительное лицо. Да и его образ жизни не мог отклонить моих соотечественников от этого мнения. Иностранец нанял себе за несколько червонцев целый дом, стоявший до тех пор пустым, и привез целый воз странной утвари: печи, горн, большие тигли и тому подобное. С тех пор он стал жить только для одного себя. Мало того, он даже сам готовил себе обед, и в его дом не входила ни одна человеческая душа, кроме одного старика из Грюнвизеля, который должен был покупать ему хлеб, мясо и овощи. Но и он мог входить только в сени дома, а там уж иностранец принимал купленное.

Когда этот человек приехал в мой родной город, я был десятилетним мальчиком. Еще теперь я могу представить себе возбужденное им в городке беспокойство, как будто это произошло вчера. После обеда он не приходил, как другие, на кегельбан, а вечером не приходил в гостиницу, чтобы, как прочие, поговорить за трубкой табака о новостях. Напрасно бургомистр, мировой судья, доктор и главный священник поочередно приглашали его к обеду или кофе — он всегда извинялся и отказывался. Поэтому одни считали его за сумасшедшего, другие — за еврея, а третья партия упорно утверждала, что он колдун или чародей. Мне минуло восемнадцать, двадцать лет, и все еще этого человека называли в нашем городе иностранцем.