Пуговица, или серебряные часы с ключиком, стр. 6

— Это вы, фрау Пувалевски?

Генрих разводит в сторону ветки и выходит на тропу.

— Я уж подумал… Если бы вы знали, фрау Пувалевски… Мы вас уже целый час ждем… Сначала я вдоль леса бежал и, только когда до ельника добрался…

Он болтал без умолку, должно быть почувствовав большое облегчение.

У всех трех малышей мокрые носы. Они стоят закутанные в мокрое, промерзшее тряпье, а фрау Пувалевски поднимает голые ножки Бальдура и подкладывает пеленку. Ножки тонюсенькие, будто спички. Они серенькие и совсем безжизненные. Животик раздут. Генрих внезапно умолкает.

— Он у вас заболел, фрау Пувалевски?

— Пошел ты к чертям собачьим!

И тут же толстуха начинает реветь и все кричит, чтобы Генрих отправлялся к чертям собачьим. И, выкрикивая всякие мерзкие слова, она заворачивает Бальдура в промерзшие пеленки. Но чем громче она ругается, тем больше трогают Генриха ее слезы, ее забота о Бальдуре. И пусть она кричит, пусть ругается. Сквозь слезы фрау Пувалевски говорит, что у Бальдура понос. У него водянка. И ничего удивительного тут нет. Порой голос ее делается тише, потом она снова кричит, чтобы ее оставили в покое, хотя Генрих за это время не вымолвил ни слова.

— Да я, фрау Пувалевски…

А она уже сняла пальто и обмотала вокруг себя мокрые пеленки — на воздухе они никогда не высохнут.

Генрих стоит и смотрит. Наконец фрау Пувалевски впрягается в тележку, и малыши автоматически хватаются за боковину.

Генрих тоже толкает тележку, толкает изо всех сил.

— Багажа у вас слишком много, фрау Пувалевски.

— Прикажешь мальчонку выкинуть?

— Да нет, а вот багажа у вас много.

Но больше всего Генрих сейчас боится, как бы дедушка Комарек и все остальные не ушли без них.

Однако стоило им выйти из лесу, как они сразу увидели своих на том же месте. Им махали, что-то кричали, а когда они подошли поближе, то услышали, что им кричат, чтобы они шли скорей.

Вскоре маленький обоз снова тронулся в путь. Генрих, волоча за собой свою тележку, крикнул:

— Дедушка Комарек, а дедушка Комарек! Бальдур совсем больной.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вечером Генрих увидел: инвалид плачет. Он сидел и смотрел, как Рыжий растирал под одеялом больную ногу, и вдруг заметил, что плечи его дергаются и что он плачет. Генрих тихо вышел из сарая и сел рядом с Комареком. Когда они остались одни, он сказал:

— Этот фольксгеноссе плачет.

— Что с ним?

— Плачет.

— Кроме тебя, видел еще кто-нибудь?

— Я один только видел, дедушка Комарек.

Был первый теплый вечер, и высоко в небе кричали гуси.

— Все равно он очень храбрый. Правда, дедушка Комарек? Не простая это рана, когда тебе ногу отстрелили.

Генрих умолк: ему хотелось нравиться Комареку и потому неудобно было болтать. Потом он все же сказал:

— Может, это у него нога отстреленная болит?

— Оставь его в покое! — сказал Комарек.

— По мне он ничего не заметит, дедушка Комарек.

— Не в том дело. Не хочу я, чтобы ты около него вертелся. Оставь его в покое. Всё!

Над крышами плыли вечерние облака, дул теплый, ласковый ветерок, и Генриху хотелось сидеть так допоздна. Но старый Комарек поднялся и пошел в сарай, где у них был приготовлен ночлег.

Комарек сразу заснул. Однако сна ему надо было мало, и уже часа в два пополуночи он проснулся. Раньше он в эту пору вставал, разводил огонь, чинил сети, а в летнее время отправлялся на лодке к переметам, поставленным накануне.

Сейчас он лежал в темноте с открытыми глазами и думал:

«Мальчишка этого «инвалида» сразу раскусит. Да и бабы тоже скоро догадаются. Но они-то его не выдадут, они на это не пойдут. Вот мальчонка в этом смысле опасен. — Это больше всего сейчас мучило старого Комарека. — Слишком ты много думаешь об этом мальчишке! Беспокойство одно от него. Даже когда примостится рядышком и по-стариковски так кривит рот…»

Рано утром старый Комарек подстроил так, чтобы остаться вдвоем с рыжим парнем. Жалко ему было «инвалида», но он сказал:

— Уходи! Останешься — плохо кончится. Не сегодня, так завтра.

Рыжий стоял, гладил себя по голове и с мольбой смотрел на Комарека.

— Что же мне делать-то? Куда ж мне идти?

— Это уж все равно, но знай: не хочу я, чтобы ты и дальше с нами шел, — сказал Комарек, чувствуя, как жалость все больше захватывает его. — Не хочу больше видеть тебя!

Рыжий тихо опустил голову.

Впрочем, когда маленький обоз тронулся, Рыжий подковылял на своих костылях поближе и пристроился сразу за Генрихом.

«Младой Зигфрид, не зная страха, из замка скачет прямо в бой…» — поет, шагая, Генрих, но поет тихо, чтобы Комарек не слышал.

Хорошо сейчас идти! Белые облака расползлись, и открылось огромное синее небо. Фрау Пувалевски натянула над тележкой веревку, на ней развеваются пеленки. Генрих совсем размечтался. Он видит себя уже «младым Зигфридом», в руках у него громадный Зигфридов меч… Вот он в башне танка, ведет грозную машину. А там, впереди, уже слышен грохот сражения. На пути его стоят деревья, он валит их — только вперед! Вот дом — он рушит дом. Только вперед! Он один в своем танке, но его машина стоит тринадцати других. Враг силен. Генрих видит — сражение уже проиграно. Но он прицеливается — огонь! И первым же снарядом поджигает вражеский танк. Снова он командует: «Огонь!» Горит второй танк… третий… «За мной!» — выкрикивает Генрих, обращаясь к немецким солдатам. И немецкие солдаты, вновь обретая мужество, оказывают врагу ожесточенное сопротивление. Двадцать три танка уже подбил Генрих, однако враг не сдается… У Генриха удивительная машина! У нее такая броня, что ни один снаряд не может ее пробить, и пушка — пушка всегда попадает в цель. Нет, такого натиска враг не в силах выдержать. Он дрогнул, его охватывает панический страх, танки его разворачиваются и… удирают! Но он, Генрих, преследует их по пятам, подбивает один за другим. Но вот осколком ранит и его. Одну руку он держит на перевязи и все равно стреляет еще и еще…

Всю вражескую армию Генрих обратил в бегство. Теперь он сидит на раскаленной броне и отдыхает после боя. Подходят его товарищи, подходят офицеры, приветствуют, поздравляют, но он только небрежно машет рукой… и все.

Сам фюрер вручает ему рыцарский крест. «Мой фюрер! Пожалуйста, пусть и дедушка Комарек, и Рыжий сфотографируются с нами». Фотокорреспонденты опустили свои камеры, терпеливо ждут, пока явятся Рыжий и дедушка Комарек…

Это первый весенний день. Генрих идет и напевает песню о подвигах младого Зигфрида.

— Что с вами, фрау Пувалевски?

В руках у них горячие картофелины, они едят обжигаясь, а толстая Пувалевски сидит не двигаясь и смотрит в одну точку.

— Что случилось, фрау Пувалевски?

Генрих встает и бежит к ее тележке. Заглядывает. На куче тряпья лежит Бальдур.

— Он умер, что ли?

Трое ребятишек, держа в черных ручонках картошку и дуя на нее, кивают.

— Давно он умер?

Ребятишки кивают головой, продолжая жевать.

— Дедушка Комарек, дедушка Комарек! Бальдур умер!

Комарек будто и не слышит.

Хороший это был привал. Из деревни почти все жители ушли, в подвалах полно картошки — бери сколько хочешь!

Прежде чем отправиться дальше, Комарек зашел в один из брошенных дворов и вернулся уже с лопатой.

И опять колеса поют свою песенку. На небе — ни облачка!

Дорога ведет через бревенчатый мост. На берегу ручья стоят две старые ивы.

— Стой! — приказывает Комарек.

Все останавливаются, стоят и молчат, покуда он выкапывает квадратик в земле.

Бальдура положили в картонку. Комарек стал на колени, чтобы удобнее было спускать картонку в яму.

Фрау Сагорайт выступила вперед, чтобы сказать речь.

— Фольксгеноссен!..