Пуговица, или серебряные часы с ключиком, стр. 42
На Илаве все по-другому было. Старик сидит и чистит ветку. Там под водой был холм, где всегда рыба хорошо ловилась, особенно большие судаки. Вспомнил он одно утро, когда в верше у него оказалось семь отличных судаков. Однако и это озеро неплохое, думает он. И бухточки нравились ему здесь, где цвело так много желтых кубышек, — уж очень любил он их. Он хорошо знал, что в бухточках этих он возьмет не одного линя. «Будь у нас перемет, мы бы живо оперились. А сегодня ночью надо червей накопать, а то завтра может этот Портняжка явиться».
Он согнул ветку в кольцо и посмотрел на него. Ручка оказалась кривой, но это ему даже понравилось.
«Хорошо, что война кончилась, — думает он, — и хорошо, что ты сидишь на берегу озера и ладишь сачок! Но как оно все тут будет, сказать нельзя. Надо бы порасспросить, может, арендовать озеро можно. Может, поймаем мы много рыбы, подкопим денег, купим озеро и заведем свое рыболовецкое дело. Для тебя и для мальчонки. Может, и правда этот Портняжка скоро вернется, черт бы его побрал!»
— Да нет, Отвин, у всех хлеб есть. И теплое одеяло. И комнатка своя. И не надо бояться, что завтра замерзнешь. А устанут — у маленьких ребят у каждого своя кроватка: спи, отдыхай! Все есть, Отвин. Надо тебе куртку новую — ступай в магазин и бери, какая тебе больше нравится. Все есть, понимаешь, Отвин, все.
— И денег не стоит?
— Отменят деньги. Коммунизм настанет.
— А куда же все деньги пойдут?
— Их затащат на самую высокую гору и здоровый костер разведут. Сожгут, и вся недолга.
— Все деньги?
— И десятимарковые бумажки, а десятипфенниговые и пфенниговые монетки и всякую другую мелочь бросят в озеро.
— В озеро?
— Все, все будет по-другому, Отвин. Нужны, к примеру, тебе носки и сапоги хорошие — берешь себе запросто.
— А одеяло можно только одно или как?
— Можно и два одеяла. Можно и овчинную полсть. Берешь себе столько одеял, сколько тебе надо, и все. Понимаешь, Отвин, нет больше эксплуататоров. Захочется тебе зимой на санках покататься, идешь — и тебе выдают новенькие саночки.
— А люди как? Добрые будут люди?
— Добрые будут. И понимаешь, надо тебе взрослый велосипед — едешь в город и из магазина выкатываешь себе новенький велосипед. Понимаешь, нет эксплуататоров.
— А картины люди будут смотреть? Будут радоваться?
— Картины? А как же! Надо тебе приодеться — идешь и выбираешь себе новенький костюмчик.
— И не будут ругаться, когда ты сидишь и рисуешь?
— Зачем им ругаться?
— И не будут поднимать тебя на смех, когда услышат, что ты стихотворение учишь?
— Нет, Отвин. Не будут они смеяться из-за того, что ты стихотворение учишь. Честное слово, не будут.
— А стихотворения люди будут учить?
— Да, будут и стихотворения учить.
— Я не про те говорю, какие в школе задают, а про те, которые ты сам выберешь.
— И какие сам выберешь, будут учить.
Генрих готов без конца расписывать, как оно все будет в будущие времена.
— Да, Отвин, я ведь хотел тебя спросить: ты Портняжку не видал в деревне?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На пятый день, когда они уже потеряли всякую надежду, Портняжка явился. Вдруг он стоит в дверях как ни в чем не бывало! Комарек сказал:
— Ну как, мастер, не даром съездил?
Мало, оказывается, привез Портняжка, очень мало. Клубок сетевой нити и двадцать три крючка. Но теперь он знает место, где угрей сбывать. Долго, правда, искал, но теперь нашел и потому за каждого угря готов…
А они-то рады, что Портняжка наконец объявился! Старый Комарек глаз не может оторвать от клубка нити — все щупает ее. Потом берет иглу, выходит и садится на скамеечку. Сняв шапку, он кладет в нее клубок и, как в прежние времена, вдевает нить в иглу…
— По тебе сразу видно — ты угрей понимаешь! — говорит Портняжка, вертя своим тонким носом.
Но старый Комарек сидит и слушает, как поет у него в пальцах сетевая нить.
— Приходи через три дня, — говорит он Портняжке.
А потом… потом, когда старый Комарек вязал узлы на перемете, и они с головой погрузились в мечты, а граммофон играл «И лес шумел… и лес шумел…» и когда Генрих выуживал из ведра жирных червяков и резал их на куски… потом пришел Хопф. В руках он держал недоуздок, а на ногах у него были черные краги.
— Ни за что! — закричал Генрих. — Нет, нет! — Он сразу понял: Хопф пришел за Орликом. Швырнув червей в ведро, Генрих вскочил и загородил управляющему дорогу.
А тот, улыбаясь, снял шляпу и вытер платком лысину.
— Ну, Товарищ, эта лошадь должна работать. Работать, ферштеэн? — сказал он, показав на Орлика, стоявшего в садике между деревьями.
— Это Мишкина лошадь! — кричал Генрих. — Мишкина! — Он отступил на два шага и не переставая кричал. Снова подбежал к управляющему и в отчаянии распростер руки.
— Ну, ну, Товарищ!
Быть может, управляющий думал сейчас о том, как он совсем недавно с одеялом в руках стоял перед этим мальчиком и трясся от страха.
— Уборка — ферштеэн? — сказал он, все улыбаясь столь для него непривычной улыбкой, и отстранил руку Генриха. — Лошадь должна работать на уборке.
— Моя это лошадь. Советская лошадь!
— Все равно.
Снова Генрих отступил, потом подбежал к Хопфу и крикнул:
— Мишкина лошадь! Мишкина-а-а!
— Мишка ехать Россия. Мишка — Россия, ду ферштеэн?
И тогда Генрих принялся умолять управляющего. Осознав свою беспомощность, он все повторял:
— Пожалуйста, оставьте мне Орлика…
Старый Комарек довольно долго молча наблюдал за ними. Наконец он отложил перемет и, сдерживая себя, сказал:
— Это мы еще посмотрим, отнимешь ты у него лошадь или нет. Это мы еще посмотрим. Нет у вас на это права!
И тогда управляющий достал какую-то бумагу.
Комарек отошел с ней к свету. Нацепил очки и прочитал. Печать, подпись — все на месте. Он сложил бумагу и отдал управляющему.
— Но ты не сказал, что забираешь лошадь только на время уборки. Только на уборку — понимаешь, Генрих? Они не могут отнять ее у тебя. Они берут только на уборку.
Генрих тихо плакал: не в силах он был расстаться с любимым Орликом!
— И зачем вам эта лошадь? — говорил Комарек. — Низкорослая она, слабая. В тяжелую фуру вы ее не запряжете. В бумаге вашей сказано: только на уборку.
— И на осенние полевые работы тоже.
— Ничего подобного! — крикнул Комарек. — Там написано: «только на уборку».
— Лошадь нужна мне как направляющая. С ней у меня пять упряжек, — сказал Хопф, тут же подумав, что для вывоза всей ржи с полей ему понадобится не меньше восьми упряжек.
— Пожалуйста, оставьте мне Орлика! — молил Генрих.
Долго они стояли перед домом и смотрели, как управляющий уводил лошадь. А Орлик время от времени останавливался и тянулся губами к метелкам полыни на краю дороги. Тогда управляющий дергал за поводок, и Орлик снова шел следом.
Озеро было тихое-тихое. Генрих сидел на веслах. Спускалась ночь. Старый Комарек, устроившись впереди, выкидывал перемет. Через равные промежутки он делал на нем петлю и закреплял камень или камышину. Потом выглядывал за борт — удачное ли это место.
— Не надо сейчас думать об Орлике, — сказал он.
Обмотав конец перемета вокруг пучка камышинок, они оттолкнулись и выгребли на середину озера. Стали ждать.
— Ну как, поймаем с тобой угря? — спросил старый Комарек.
Мальчик не отвечал.
— Не будь этих туч, мы бы с тобой Юпитер увидели.
Генрих, сидя в лодке, думал о том времени, когда в деревне стояли солдаты, — о Мишке, о Николае, и как все они вместе жили в большой желтой комнате. А вдруг они вернутся? Мало ли чего бывает — возьмут и завтра вернутся.
— А мне сдается, что мы с тобою сегодня поймаем угря. Правда, озера этого я еще не знаю, но думаю, что сегодня поймаем.
«Если они вернутся, я сразу Орлика себе обратно заберу, — думает Генрих. — Потом возьму у Леонида большое охотничье ружье, сяду верхом и поскачу по деревне».