Пуговица, или серебряные часы с ключиком, стр. 27
— Много кувшинок, дедушка Комарек. И окуней там навалом. Вы и не поверите, сколько мы их там с Леонидом на удочку ловили…
Хорошо шагать рядом с дедушкой Комареком! Хорошо прислушиваться к его равномерным шагам…
— По правде, там, конечно, большинство за коммунизм, но понимаете, дедушка Комарек, в Гросс-Пельцкулене мало еще классово сознательных пролетариев…
— Но зачем ему было поджигать сарай с сетями?
— Это Войтеку?
— А теперь, вишь, сетей нет — пропали.
— Подойди я пораньше, дедушка Комарек… Да этот Войтек… Уж очень его рыбак бил.
Тепло. Попадаются лужи во всю ширь дороги. А рядом — лес, высокий, стройный.
На второй день они вышли к реке. Но еще до этого постояли и в рябиннике у простреленной машины. Нашли и пробитый пулей огромный шлем. Комарек наклонился, поднял шлем и долго рассматривал.
— Это немецкий шлем, парашютисты такие носили, — объяснил Генрих.
Дедушка посмотрел на него, легонько кивнул и бросил шлем в мох.
Реку они перешли по большому бревенчатому мосту.
А вот наконец и деревня, про которую Генрих так много рассказывал, — Гросс-Пельцкулен. Какая-то необыкновенная тишина поражает их: кажется, что люди покинули свои дома. Но вдруг лай собаки. Кто-то тихо прикрыл створку ворот…
— Сейчас, сейчас, фрау Пувалевски!
Генрих шагал по деревенской улице впереди женщин и показывал то направо, то налево и объяснял, кто где живет. Комареку он показал дорогу, спускавшуюся к озеру. Они старались держаться в тени каштанов.
— Вон там, фрау Пувалевски, вон там живет Бернико. Раньше ворота Бернико всегда стояли открытыми, как будто он раз и навсегда сдался. А теперь они были закрыты. Мальчика это удивило. Он постучал сапогом по воротам и крикнул:
— Это я, Бернико.
Еще раз стукнул и снова крикнул. Только тогда они услышали, как внутри отодвинули засов, и ворота сами раскрылись.
— Ну, Бернико, как дела?
Хозяин еще из окна увидел небольшую группу беженцев. Он стоял за занавеской и наблюдал. Узнав среди женщин мальчонку, он даже обрадовался. Даже сам себе не мог бы объяснить, почему, да и радостное это чувство продолжалось секунды две, не больше. Бернико следил за мальчишкой, как он, указывая на дома, что-то говорил женщинам. А когда он подвел всю группу к воротам, Бернико почувствовал, как в груди его вспыхнула великая злоба.
— Да какие там дела, Товарищ! Сам знаешь, какие могут быть дела.
Они подали друг другу руку.
— Ты бледный очень, Бернико.
— От радости, Товарищ. От радости. Недели две ведь тебя не было.
— Ровно двенадцать дней, — сказал Генрих.
Они немного отступили. Беженцы теснились, напирали, медленно продвигаясь во двор.
— Я поболел немного, Бернико.
Крестьянин сделал вид, что он этим глубоко огорчен.
— Ничего страшного, Бернико. Яблок зеленых объелся, вот и все.
Генриху казалось, что хозяин сегодня как-то особенно приветлив, и ему захотелось ответить тем же. Он даже подумал, не поговорить ли с управляющим Хопфом насчет голубой лошади: нельзя ли ее вернуть Бернико. Он сам бы прискакал на ней, соскочил бы с седла и, ни слова не говоря, передал бы поводок Бернико.
— Два дня меня тошнило, Бернико. А потом легче стало.
Генрих так и стоял бы и рассуждал на виду у всех своих, а теперь его еще словно дьявол под руку толкнул. Он полез в карман, как бы за табаком. Крестьянин тут же протянул ему свой кисет.
— Первая сигаретка после болезни, Бернико.
Облизав краешек бумажки, Генрих указал на Комарека. Крестьянин и его угостил своим табаком. Вернувшись, он подал мальчишке огня, и тот задымил.
Женщины, стоявшие вокруг, смотрели, как мальчишка задается и как он важно попыхивает цигаркой-самокруткой, и, должно быть, немало дивились, какую власть мальчишка имеет над этим крестьянином.
— Ну, Бернико, этот люди голодать, ферштеэн? — сказал Генрих. При этом цигарка повисла у него на губе — уж очень противен ему был табак.
А крестьянин тем временем думал: «Я ж тебя чуть не полюбил когда-то, ты мне мои лучшие годы напомнил, я ж тебя сыном хотел назвать… а сейчас убить готов!..»
Бернико стоял и улыбался.
— Так, так… Голодают, значит. Что ж, Товарищ, воля ваша. Что им вынести-то? — Голос его был даже ласков. — Кабанчик-то еще остался. С черными крапинками который. Сейчас пойду, последнего кабанчика…
«Убить ведь могу тебя», — думал он, говоря эти слова и сладко улыбаясь.
— Может, курочки две-три? — сказал Генрих.
— Стало быть, не желаете кабанчика?
— Мы к тебе по-хорошему, Бернико! Дай нам двух петушков, и вся недолга. Только по-быстрому. Скажи там на кухне… — Генрих запнулся.
Не мог он понять, почему крестьянин так громко смеется. Он видел глубокий шрам на лбу, как он поднимался и опускался, как кожа на нем натягивалась и как вдруг заалела. Смех грохотал… Генрих отлетел влево, но крестьянин снова схватил его за грудки, ударил еще и еще, и мальчик отлетел уже вправо.
Закрыв лицо руками, Генрих валился то в ту, то в другую сторону.
— И еще кабанчика вам! — слышал Генрих хриплый голос, ничего не понимая и не видя…
Фрау Пувалевски оттолкнула мужика, и Генрих сразу почувствовал, как фрау Кирш прижала его к себе. Он ничего не видел, но хорошо чувствовал, что это фрау Кирш, это ее руки гладили его.
— Ну и жри своих кур! Подавись ими! — кричала фрау Пувалевски.
Вдруг стало очень тихо.
Они идут со двора. Идут дальше по деревенской улице, идут, как будто знают, куда им идти, как будто знают цель. А старый Комарек молчит. Нет, нет, он не поднял руки, чтобы защитить мальчугана. Он-то сразу разглядел этого хозяина, сразу понял, чем это все может кончиться, но не поднял руки.
Старушка высовывается из низенького домика. Вроде бы спешит им навстречу — и прямо к мальчишке. Из кармана широкой юбки достает что-то завернутое в тряпочку и обвязанное шнурком.
— Привет тебе велели передать, — говорит она. — Мишка твой особо наказывал.
— Что с Мишкой?
— Велели сказать, что лошадь, мол, теперь твоя. Себе оставь. И фанерный чемоданчик тоже приказали передать. Мишка еще вчера вечером заходил, перед самым их отъездом.
— Уехали они?
— Ночью нынче и уехали, — ответила старушка.
Мишка и Леонид, рассказывала она, объездили все соседние деревни, его, Генриха, искали, а потом им приказ пришел сниматься и уезжать. Ночью и уехали.
— Да, родненький, домой и уехали. Война-то у них кончилась.
— И комендатуры нет больше?
— Деревня наша маленькая. Теперь вот и не знаем, не ведаем, что с нами будет…
— И Мишка, значит…
— Привет передать наказывал. Все говорил: непременно, бабушка, от меня лично передайте… И что-то с нами теперь будет!..
Тем временем они подошли к помпе. Накачали воды, вымыли руки. А мальчик развязал узелок. В нем оказались часы и маленький медный ключик к ним.
— Тикают, тикают, дедушка Комарек!
Генрих без конца подносит часы к уху, слушает, потом передает их старику, и тот тоже долго держит их около уха— слушает.
— Идут ведь! Идут, будто ничего и не было! — произносит дедушка Комарек и не может оторвать глаз от часов. «Диво-то какое, — думает он и покачивает головой, — опять часы с ключиком в твои руки вернулись…»
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Первое время они все вместе жили в большой риге барского имения. И Орлик стоял тут же, рядом, и по ночам они слышали, как он с полу подбирает старую солому и долго жует ее.
— Уран ты забыл, — говорит Комарек.
И Генрих снова перечисляет планеты Солнечной системы. Больше всего ему нравится Юпитер: сколько у него лун! Вот если бы у Земли было десять лун! Или двенадцать! А Млечный Путь! А сколько солнц! Миллиарды! А сколько же должно быть тогда планет?