Пуговица, или серебряные часы с ключиком, стр. 16
— Никс ферштеэн? — крикнул Генрих и стал бегать, нагнувшись, будто ища камень. — Давай, давай!
Тогда мальчик отступил. Но он то и дело останавливался и смотрел на Генриха, преданно улыбаясь.
— Давай отсюда! — кричал Генрих. — И запомни раз навсегда: видеть тебя не желаю!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Каждый день в деревню прибывали новые группы беженцев. Генрих бегал встречать их, надеясь, что дедушка Комарек приведет свой маленький обоз прямо к воротам помещичьей усадьбы…
Большой барский дом уже не вмещает всех нуждающихся в крыше над головой. Сначала люди просятся только переночевать, а потом остаются и на вторую и на третью ночь. На четвертый день они разбирают повозки, тащат доски в салон и разгораживают его. Спор идет за каждый кусочек паркета или за подставку для цветов — ее легко использовать как столик или шкафчик, если обить со всех сторон дощечками. И всё же, перед тем как разойтись на ночь, люди мирно сидят рядышком на парадной лестнице. Вечера уже темные, над ригой висит луна.
— Леонид, сыграй «Сулико»! — просит Генрих.
Пальцев совсем не видно, когда Леонид наклоняется над балалайкой. Фуражка съезжает у него с головы и катится вниз по ступенькам. Но Леонид ничего не замечает — глаза закрыты.
Из скольких городов и далеких деревень собрался здесь народ! А сейчас все сидят и смотрят туда, где над крышей огромной риги светит луна. Генрих тоже подтянул колена, оперся подбородком — и вот он уже опять идет по дорогам войны с дедушкой Комареком…
— А теперь «По долинам и по взгорьям», Леонид!
Генрих вскакивает и спускается по ступенькам за скатившейся фуражкой. Солдат хлопает ею по голенищам и напяливает на голову мальчишки. И снова льются высокие звуки. Струны дрожат от удалой игры Леонида…
Фуражка, конечно, велика Генриху — приходится высоко закидывать голову, а то и луны не увидишь. Больше всего Генриху нравится ходить с Мишкой по хозяйским дворам. Может быть, завтра они опять пойдут выбирать корову. А то и свинку прихватят… «Надо бы переписать все, что у хозяев на скотном дворе имеется, — думает Генрих. — Наверняка тайком забивают скотину».
Особое удовольствие он испытывает, когда они заходят к толстяку Бернико.
«Ну-ка, Бернико, мы пришли тут немного посмотреть, ферштеэн?.. — При этом Генрих стоит, опираясь на ограду свиного хлева, и разглядывает поросят; Бернико нервно переступает с ноги на ногу, шрам наливается кровью. — Я думаю, Бернико… Я думаю, этот кабанчик с черными крапинками…» — «Да разве можно! — восклицает хозяин. — Он еще и полцентнера не потянет. Ты пойми меня правильно, Товарищ. Ты ж вчера уже два… — Хозяин вытирает капельки пота со лба, но продолжает ласково улыбаться. — Ваша власть, Товарищ. — И принимается расписывать, до чего ловко и точно Генрих умеет определять вес скотины. Спешит признать, что уж килограммов сорок кабанчик непременно весит. — Но только подумай, Товарищ, какой грех мы с тобой на душу берем, ежели…» — «Идет, Бернико. Тогда мы с тобой посмотрим коров…» Хозяин тут же заступает ему дорогу к коровнику, тащит его снова к хлеву. Говорит, говорит, уговаривает взять молодого кабанчика. Уже клянется, что тот весит почти центнер, спешит запрячь лошадь, чтобы отвезти его на кухню… Неожиданно музыка прервалась.
Луна поднялась над черными купами каштанов. Генрих протягивает фуражку Леониду, но тот снова напяливает ее на голову мальчику так, что тот уже ничего не видит.
— Давай спать, Товарищ! — говорит Леонид.
Иногда к ним приезжают солдаты из соседней деревни.
Дмитрий отпустил себе рыжие усики. Он подсаживается к Мишке и достает из кармана часы. А старый Антоныч, попыхивая трубочкой, не устает рассказывать о своем родном селе…
А бывает, что совсем уже поздно приезжает машина. Из нее вылезает коренастый офицер. У него своя манера разговаривать с Генрихом. «Salud, campanero!» — говорит он и поднимает кулак. «Salud, господин Новиков!» — отвечает ему Генрих. А офицер — он комендант округа — сует парнишке кулек со жженым сахаром и вместе с Николаем удаляется в комендантскую. Уже далеко за полночь, когда он собирается уезжать. Но Генрих все равно еще не спит. Офицер стоит и смотрит, как он тут устроился между солдатами на соломе. Улыбаясь, он говорит на прощанье: «Adios, campanero!» — «Adios, господин Новиков!» — отзывается Генрих и тоже поднимает кулак.
— Ладно, Николай, признаюсь: он был феодалист и капиталист. А вот когда мы рыбачили неводом, можешь поверить: он прямо в черном костюме в воду шел и тянул, как мы все.
Сержант Николай бегает по комнате, размахивает руками и только выкрикивает:
— Этот Ошкенат!
Должно быть, он поклялся просветить паренька и пользовался каждой свободной минутой для обсуждения мировых проблем. Генриху нравилось противоречить. Он запоминал сложные и звучные иностранные слова и вставлял их куда попало, не понимая их значения.
Мишка обычно сидел у витрины, склонившись над колесиками и пружинками, посвистывал и надолго задумывался, прежде чем выбрать то или иное колесико, а затем вставить его в какие-нибудь изящные часы с затейливым маятником. Спор его явно веселил, и он изредка делал какое-нибудь замечание.
— У тебя получается: феодал — хороший человек. Ишь, феодал — и хороший?!
— Я не говорил, что он всегда был хороший, но когда мы вместе рыбачили…
— Сколько было земли у твоего Ошкената?
— В том-то и дело, ничего у него не было. Под конец только и оставалось это озеро — Гольдапзее.
— Если не было у него земли, значит, был капитал.
— Да, капитал у него был, — соглашался Генрих, хотя и не знал точно, что означало это слово.
— А откуда у него капитал?
— Откуда? Почем я знаю!
— Откуда у этого одного человека так много денег?
— Я ж говорил: капитал у него был. А денег никогда не было. А то зачем же ему было лес продавать?
— А откуда лес?
— Он всегда у нас, ошкенатский лес, был.
Сержант плюхнулся в желтое кресло и снова вскочил.
— Можешь мне поверить, Николай, в Германии это по-другому, — говорит Генрих.
— Ничего не по-другому.
— Конечно, пролетариатом, нашим братом по классу, он не был, но, понимаешь, он…
— Братом по классу, говоришь? Ну и даешь! Этот Ошкенат — брат по классу?!.
— Да, я с тобой согласен, Николай. Но ты же не скажешь, что он был классовым врагом?..
— Хватит! Довольно! — воскликнул сержант. — Будет болтать!
— Нет, нет, ты послушай, Николай! Я же…
Но сержант уже выбежал вон, хлопнув дверью.
— А ты, оказывается, здорово в политике разбираешься! — смеясь, говорит Мишка. Повернувшись к Генриху, он добавляет: — Ты погляди, Товарищ! Часы готовы.
Попеременно они подталкивали маятник и ждали, будут часы тикать или нет. Потом открыли маленькую дверцу, привинчивали, подтягивали, трясли, стучали… но часы не тикали.
— Маленькие часы очень, — сказал вдруг Мишка. — Я всегда чинил большие часы…
— Да, правда, — согласился Генрих, — часы очень маленькие.
И они снова принялись отбирать колесики и винтики.
На витрине стоит фотография. На ней девушка, перебирающая рукой темные волосы. Сначала все думали — это невеста Леонида. Но оказалось — сестра. Зовут ее Наташа. Все, кто входит в комнату, обязательно останавливаются перед фотографией. А Дмитрий, прежде чем отойти, обязательно положит пахучую сосновую шишку рядом.
Николай вернулся с охоты. Он принес на плечах убитую косулю. С Генрихом он не говорил. Не говорил с ним и на следующий день. А мальчишка все время вертелся около него, прикидывался, будто ищет Бориса, который как раз распрягал лошадь, а сам насвистывал «По долинам и по взгорьям» — и всё только для Николая! Однако сержант, взяв в руки портупею, прошел прямо в комендантскую.
— Мишка, дай газету!
Мальчик схватил газету и запихал ее в фуражку, которую ему дал Леонид. Уж он-то докажет Николаю, какой он борец за дело рабочего класса! При этом он дышал на красную звездочку, до блеска натирая ее рукавом.