Молодые годы короля Генриха IV, стр. 66

Faciuntque dolorem [13]

Две руки насильно усаживают его.

— Спокойствие, сир! Терпение, благоразумие, невозмутимость души — таковыхристианские добродетели, а также предписания древних философов. Кто забывает оних, бесится в ярости на самого себя. За оным занятием я вас и застал, ксчастью, вовремя, мой милый молодой повелитель. Хотя, признаться, я этого отвас не ждал. Нет, от вас я ждал скорее, что вы отнесетесь к Варфоломеевскойночи слишком снисходительно, — как бы это сказать? — с презрительной усмешкой.Когда я в первый раз заглянул сюда, вы лежали на голом полу, но крепко спали, иваше дыхание было так спокойно, что я сказал себе: «Не будите его, господинд’Арманьяк! Ведь он ваш король, а эта ночь была тяжелая ночь. Когда онпроснется, окажется, что со всем этим он уже справился, и, вы же знаете его, онеще сострит».

Д’Арманьяк произнес эту длинную речь, смелую и приподнятую, искусно меняяинтонации, и дал отчаявшемуся восемнадцатилетнему юноше достаточно времени,чтобы опомниться или стать хоть немного похожим на прежнего Генриха. — И онсострит, — закончил слуга-дворянин; а его государь тут же подхватит: — Скажи,двор все в столь же превосходном настроении, как и вчера ночью? Тогда, чтобызавершить праздник, мне нужны два пастора и заупокойная служба. Из любви ко мнедаже мадам Екатерина примется подтягивать… — Однако смешок застрял у него вгорле.

— Он еще не совсем вошел в колею, — задумчиво проговорил д’Арманьяк. — Нодля начала недурно. Когда вы опять появитесь при дворе, в вас не должночувствоваться ни тени озлобленности. Будьте веселы! Будьте непринужденны! —Однако он и сам понимал, что требует сразу слишком многого. Не прибавив нислова, д’Арманьяк приложил мокрый платок своему государю ко лбу, на котором отударов об стену вскочили шишки. Затем по обыкновению принес бак для купания. —Когда я ходил за водой, — сказал он, наполняя его, — то не встретил ни души.Только одну дверь осторожно прикрыли. Пока вы спали, я побывал даже на улице,меня погнал туда голод; в кухнях-то ведь хоть шаром покати, там за эту ночьпролито больше человечьей крови, чем куриной. И те, кто должны были резатьптицу, сами зарезаны. На улицах было безлюдно, только вдали я увидел двухгорожан с белыми повязками, их сразу замечаешь, уж глаз наметан. Я стал былопоглядывать, куда бы спрятаться, но они повернули и скрылись из виду. Если мнезрение не изменило, то они попросту стали удирать от меня, только пяткизасверкали. Объясните мне, сир, что сие значит?

Генрих глубоко задумался. — Едва ли, — заявил он наконец, — они боятся нас,ведь они перебили почти всех.

— А в совесть вы не верите? — спросил д’Арманьяк; он воздел руки и застыл вэтой позе. Генрих уставился на него, точно перед ним была статуя святого. —Твои двое белых, наверно, приняли тебя за кого-нибудь другого, — решил он. Исел в свою ванну.

— Уж темнеет, — заметил он. — Как странно, точно сегодня совсем не былодня.

— Это был день теней, — поправил его д’Арманьяк. — Он прошел неслышно ибессильно после такой потери крови. До самого вечера все сидели по домам,ничего не ели, говорили только шепотом. И, может быть, лишь в одном выказалисебя еще живыми людьми: из трехсот фрейлин королевы-матери ни одна не провеланочь в одиночестве.

— Д’Арманьяк, — приказал Генрих, — дай мне поесть.

— Понимаю, сир. Вы говорите это не из одной только телесной потребности:глубокий опыт вашей души подсказывает вам желание подкрепиться пищей. На сытыйжелудок у вас будет среди всех этих голодающих вполне достойный вид, исравнительно с большинством вы окажетесь в более выгодном положении. Прошу! — Ипервый камердинер развернул во всю ширину халат; лишь когда он вытер королядосуха, тот заметил стол, уставленный блюдами с мясом и хлебом.

Генрих так и набросился на пищу. Он резал и рвал, он жадно глотал, запиваявином, пока ничего не осталось, а у его слуги из-под опущенных век выкатилисьдве слезы. Глядя на своего государя, д’Арманьяк размышлял о том, что и едим-томы в угоду смерти, под ее всегда занесенной рукой, которая сегодня, может быть,нас еще не схватит. Так едем мы по стране, так мы едим, так вступаем в залызамка Лувр. Притом, мы слуги и все же дворяне, один — даже король, он, каквидит сейчас д’Арманьяк, и ест по-королевски. Вдохновившись стольторжественными мыслями, д’Арманьяк весело запел:

— А что мадам Екатерина там делает? — невольно спросил Генрих.

Когда выяснилось, что есть больше нечего, ему стало невтерпеж, он должен былспросить насчет Марго: «Скажи, королева, моя супруга, уже покинула свои покои?»И первому камердинеру надлежало бы ответить на это: «Королева Наваррскаянастоятельно осведомлялась о вашем здравии». Д’Арманьяк должен был бы даже приэтом добавить: «Мадам Маргарита просит, чтобы ее возлюбленный повелитель какможно скорее посетит ее», — хотя д’Арманьяк едва ли стал бы выражаться стольвысоким слогом. Да и Марго не поручила бы ему передавать это; а Генриху, сосвоей стороны, не следовало принимать такого приглашения. Для них обоих этивремена прошли. Генрих вздохнул. Д’Арманьяк понял, почему: первый дворянин негодится для деликатных поручений, благодаря своей сметливости он их обычнопредупреждает.

— Королева Наваррская сейчас у мадам Екатерины, — сказал он самымнепринужденным, однако многозначительным тоном, выдержал изумленный взглядсвоего государя и сделал вескую паузу; когда же он увидел, что достаточноразжег Генриха, продолжал еще небрежнее: — Я видел королеву. Она вышла ко мне:один из слуг ее матери шепнул ей, что я стою за дверью. Я ведь поддерживаюдружбу со слугами королевы-матери. Этот нес чернила. Я спросил: «Для чего?» —«Писать хочет», — ответил он. «А мадам Маргарита что делает?» — спрашиваю, хотяи не знаю наверное, там она или нет. «Да она сидит на ларе, — тут жевыбалтывает мне этот остолоп. — Боится выйти из комнаты старухи». Я ипредлагаю: «Давай поспорим на кружку вина, что ко мне она выйдет!» А выпить емудо смерти хотелось, он согласился, и пришлось ему самому перед мадам Маргаритойдверь распахивать. Ну, хоть недаром потратился.

— Довольно о лакеях, перейдем к правителям! — нетерпеливо прервал егоГенрих. — Я как раз и собирался это сделать, сир, — сказал Д’Арманьяк. —Королева Наваррская поручила мне передать вам несколько сообщений. Я повторяюих несвязано и не разумея, ибо я человек маленький. Королева Франциисобственноручно пишет письма в Англию, Испанию и в Рим. Она переделывает их понескольку раз; ведь такое извещение — дело нелегкое, ведь события прошлой ночиприходится всякий раз изображать по-новому: для королевы Елизаветы, для донаФилиппа и для папы. Мадам Екатерина растерялась и против обыкновения обратиласьза советом к своей ученой дочери. Будучи точно осведомлена о том, чтопроисходит, королева и сообщает это вам, пользуясь моими слишком многословнымиустами.

Д’Арманьяк отвесил поклон, он кончил. С этой минуты он был занят толькоплатьем своего государя, разложил, надел на него, все это молча, чтобы датьсвоему королю время подумать. И Генрих думал: «Марго выдает мне тайны своейсвирепой матери. Это все равно, как если бы она сообщила мне, что ждет меня,как сообщала некогда, в нашей опочивальне. Нет, даже больше. Ее слова значат:«Дорогой мой Henricus», — подумал он на миг по-латыни и услышал, как онаговорит своим звучным голосом: «Не приходи, мой дражайший Henricus, ксожалению, все это нам запрещено, — и все радости и каждая печаль нашей убитойлюбви».

Corporis Quod petiere premunt arete, faciuntque dolorem… [14]

Неистово прижимают они к себе того, кого они жаждут, и ранят его тело. НаГенриха нахлынули жгучие воспоминания о яростных объятиях, о зубах, вонзающихсяв губы вместе с поцелуем. «Прошло и — долой все это! Теперь моя любимая отдаетмне вместе с душой и свою совесть, как отдавала раньше свое тело, но и тут онане обходится без ярости и укусов. Faciuntque dolorem animae [15]. Раны души. Если б мы могли сейчас соединиться, мы обаплакали бы, ибо нам суждено стать недругами и причинять друг другу боль. Былобы, конечно, лучше вдвоем дознаться, что ее родственники замышляют и можно лиускользнуть отсюда. Каковы бы ни были сейчас их намерения, я должен возможноскорее удалиться от этого двора по крайней мере на сто миль, и в этом деле ябуду рассчитывать на Марго: хоть она и враг мне, но она все-таки выдала своюмать».