Молодые годы короля Генриха IV, стр. 53

— В таком случае я не еду, — тут же решил Генрих. — И даже лучше, если я непоеду. Тем скорее я стану хозяином собственных решений. Если мы с господиномадмиралом объединимся, то станем сильнее.

— Во всяком случае, у тебя есть Марго, — закончил Конде. Как раз об этомподумал и Генрих, он испугался и смолк.

Филипп Морней поклонился более церемонно, чем было принято между ними. —Сир, прошу вас теперь отпустить меня. Но так как отъезжающий подобенумирающему, соблаговолите выслушать мое завещание. Вас задерживают здесь, чтобыостальные ничего не заподозрили и заблаговременно, все сразу одним сильнымотрядом, не вырвались из города. Только так они могут еще благополучно унестиноги, иначе никак, а ведь у них есть чувство самосохранения, словно у животных,которые стараются убежать подальше от места убоя. Прислушайтесь к разговорамвокруг вас, и вы услышите от каждого из наших людей, что он предпочел бынаходиться как можно дальше отсюда и медлит лишь потому, что вы не оказываетесопротивления надвигающимся на нас событиям

— Ты, Филипп, от имени адмирала, сочинил блестящее послание к королюФранции, утверждая, будто его подданные по самой своей натуре только и жаждут,что убивать да грабить — если не чужих, то хотя бы друг друга. Вот и теперь тыговоришь об этом с тем же волнением. Колиньи уверен в дружелюбии короля. Он ещеспокойнее, чем я, иначе зачем бы он здесь оставался?

— Он остается, ибо его ждет могила. А тебя ожидает брачная постель.

Тут толпа захмелевших гостей разлучила их. А когда Генрих попытался сноваотыскать своего друга, тот уже исчез.

… и чудеса

А тем временем шум и гам все усиливались. Из дворца герцога Анжуйского гостиперекочевали в замок Лувр, где должен был продолжаться прерванный утром бал.Сегодня не слышно было громких споров; вместо этого теснившихся повсюдупридворных словно постигла какая-то странная, внезапно поразившая их слепота.Они уже не знали, кого именно отталкивают в сторону или, наоборот, втягивают всвою давку. Даже ближайшему окружению короля Франции не оказывалось должноговнимания. Тем временем Генриха совсем оттеснили. Марго уже не было видно; егообступили какие-то зыбкие стены, и он не находил из них выхода. Поэтому онневольно крикнул: — Марго!

Кто-то ответил: — Уехала в карете со своими фрейлинами. Идите сюда, сир, комне!

Генрих не видел того, кто его позвал. Но это был голос Агриппы, и вот егоуже не слышно. — Пропустите меня! — приказал Генрих. — Я хочу пойти к королеве.— Тут кто-то позади него, совсем рядом, измененным голосом отпустил нескольковесьма плоских шуток. Которую, мол, из королев он, собственно, имеет в виду.Елизавета Австрийская едва ли приглашала его, а к мадам Екатерине ему спешитьнезачем, успеется. Генрих оглянулся: молодой балбес нырнул в толпу и сделал вид,будто он тут ни при чем. Оказалось, что это дю Га, фаворит д’Анжу! Конечно, онповторяет слова своего господина, а знать, что думает принц, не мешает. Генрихрассмеялся и кивнул юноше, чтобы он подошел. Но вдруг увидел необычайноезрелище: дю Га, подкинутый вверх, летел над головами, описывая распластаннымтелом дугу в воздухе, и отчаянно визжал. Леви де Леран, паж-протестант,выделявшийся своей красотой, мгновенно дал ему коленом здоровенный пинок вобожаемую герцогом задницу. Те, на кого упал фаворит, отпрянули и повалились насоседей. Начавшаяся давка грозила перейти в опасную и всеобщую свалку. Один изфранцузских придворных — его звали д’Эльбеф — попросту схватил под руку короляНаваррского и приподнял висевший на стене занавес; вдруг повеяло свежимвоздухом, и они оказались совершенно одни в полной темноте.

Все это произошло мгновенно и без слов, с ошеломляющей неожиданностью, иневольно вызывало подозрения; Генрих наверстал то, что было им упущено, когдаон стоял один на один против Гиза: он выхватил кинжал. Но д’Эльбеф воскликнул сюношеской восторженностью: — Если вы не хотите считать меня своим другом, сир,вот моя грудь! — И он обнажил ее.

Генрих наклонился к нему, лица он не мог разглядеть, но ведь и в первый раз,на свету, он не разглядел своего друга. И он продолжал быть начеку. — Идитевпереди! В Лувр! Ни шагу в сторону!

Когда они дошли, ворота на мосту были, правда, открыты, но недостаточношироко, и их нельзя было ни распахнуть, ни затворить, ибо одни изо всех силстарались пробиться наружу, а другие зажимали их между створами. Дикий ревсопровождал эту борьбу. Скудный свет редких факелов скользил по искаженнымлицам. Генрих увидел бородки клином и грубые колеты: это свои, они хотятвыбраться. Здесь были беднейшие дворяне и простолюдины. Они не сидели за столомкоролей, и соблазны двора не вскружили им голову; под покровом темноты ониотстегнули кошельки у некоторых зрителей этого чуждого им города, а может быть,и прикончили их, но они не желали, чтобы теперь их самих прикончили. Для этихлюдей все было просто; и вот они бранились и дрались, оттого что охрана Лувраих не выпускала.

Король окликнул их. Они узнали его, толкотня тут же прекратилась. Сталослышно, как один крикнул:

— Убивают, сир! Идемте с нами! — Генрих обернулся: его провожатый, д’Эльбеф,все еще был тут. — Сделайте то, чего хотят ваши люди, — ответил он навопросительный взгляд Генриха.

За воротами чей-то голос приказал: — Там этот наваррец, давайте егосюда!

— Пустите меня! — обратился Генрих к своим людям. Но они держали его крепко.— Мы не уйдем без тебя, noust Henric [9]. У насв конюшнях стоят оседланные кони, с тобой мы пробьемся, с тобой опятьвозвратимся сюда в тысячу раз сильнее. — Они окружили его, осмелилисьнастойчиво хвататься за него и увлекли бы в своем потоке, ибо ими руководилочувство, подобное их доверию к природе: они цеплялись за своего короля, словноза свой родной холм с виноградником, который служил им прикрытием и который онине отдадут никому, даже более сильному врагу. Ему стоило только захотеть.

— Дайте мне поговорить с капитаном, — потребовал он вместо этого, так кактеперь разглядел, кто командует на мосту. Тем временем капитан де Нансейприказал широко раскрыть ворота, пусть гугеноты убираются отсюда хоть все доединого. Ему нужен только король. Бородки клином и колеты наконец вырвались ипромчались мимо тех немногих, которые стояли подле Генриха. Окружавшая егостена из тел рассыпалась и стала совсем тонкой. Кто-то из оставшихсяпробормотал: — В последнюю минуту! — Это был несмелый голос друга, которыйподоспел в последнюю минуту, но слишком поздно, чтобы остановить короля. Все жедруг хватает Генриха, он вынуждает его бороться за каждый шаг, ибо при каждомшаге к воротам оттаскивает его назад. Они борются самозабвенно, пока их неразнимают; они набили друг другу шишки и порвали платье.

Капитан крикнул: — Что это вы, обалдели, д’Эльбеф? Никто не собираетсяубивать короля Наваррского! Его почтительнейше проводят обратно в замок.

Генрих, к которому вернулась зоркость взгляда, увидел, что ни одного из еголюдей уже нет, а капитан де Нансей, с которым он остался наедине, сразу жеобнаглел: — Еще когда вы только прибыли, сир, я имел честь заверить вас, что,чем больше в Лувре гугенотов, тем лучше. К сожалению, некоторые из них толькочто от нас ускользнули. Но, слава святому Варфоломею, вы пока еще здесь.

В ответ на эти слова Генрих со всем пылом своих восемнадцати лет закатил емупощечину и пошел дальше. Он еще успел увидеть растерянное лицо побитого. Нокогда ему вслед бросились вооруженные люди, он услышал, как капитан крикнул: —Стой! — Де Нансей заскрежетал зубами, потом бросил: — Успеется.

Из замка доносилась громкая танцевальная музыка, окна были открыты, врассеянном свете ряды фигур сходились и снова расходились. А Генрих стоялвнизу, ища взглядом Марго, — пора уже было опять ее найти. Все новыенеожиданные события удерживали его вдали от нее, а сама она не оставляла емуни следа, ни весточки. Он смотрел вверх, из темноты, в неизвестное, и сердце унего усиленно билось. Наверное, сейчас в этом желтом, рассеянном свете, вмягких волнах музыки она совершает свои изысканные и несравненные движения, ееруки и ноги словно парят, и она улыбается, точно маска безупречной красоты.«Но мы и не безупречны и не изысканны, Марго, когда мы наги!» Он вцепилсяобеими руками в ветви вьющихся роз, достигавших раскрытого наверху окна. Уколышипов были ему приятны. «Ты посылаешь мне в дар эту боль!» Он, наверное, влезбы по шпалерам, но, на беду, из нижнего этажа вывалились пьяные швейцарцы, имнадо было облегчиться, и непременно — на розы и на влюбленного. Онпроскользнул в комнату, а они заревели от хохота над своей проделкой.