Молодые годы короля Генриха IV, стр. 28

Гонец, принесший ему весть о смерти королевы и о крайне подозрительныхобстоятельствах, при которых она произошла, потратил четверо суток на путь изПарижа. Генрих же ехал из Шонея в Пуату три недели. Когда Генрих встретил его,тот совсем изнемогал. Генрих делал привалы, останавливался для ночевок,принимал пополнения, пил вино и смеялся. Да, смеялся. Истомившиеся гугенотыдивились, въезжая в его лагерь; а он махал руками, приветствуя их, и шутил наих южном наречии. В тот час, когда гонец пустился в путь со своей скорбнойвестью, сыну во сне привиделась мать, у нее было новое лицо — лицо вечности, анезадолго до приезда гонца Генрих опять вспомнил это лицо. Но теперь он уже невидел его, и оно больше не являлось ему никогда. Позднее он стал вспоминатьЖанну в цветущую пору ее жизни, вспоминал ее ум, и волю, и как она руководилаим в годы его отрочества; но и для этого надо было представлять себе ее образ,ибо образы не умирают.

Moralite

Voyez cе jeune prince deja aux prises avec les dangers de la vie,qui sont d’etre tue ou d’etre trahi, mais qui se cachent aussisous nos desirs et meme parmi nos reves genereux. C’estvrai qu’il traverse toutes ces menaces en s’en jouant, selon le privilegede son age. Amoureux a tout bout de chemin il ne connait pas encoreque l’amour seul lui fera perdre une liberte qu’en vain la haine luidispute. Car pour le proteger des complots des hommes et des piegesque lui tendait sa propre nature il у avait alors une personne qui l’aimaitjusqu’a en mourir et c’est celle qu’il appelait la reine mа mere.

Взгляните на сего молодого принца, он уже вступил в единоборство с темиглавными опасностями, которые нам посылает жизнь, — быть убитым или преданным,— а также с теми, какие таятся в наших желаниях и даже в наших великодушныхмечтах. Правда, он проходит шутя меж всеми угрозами, но такова привилегияюности. Влюбляясь на каждом шагу, он еще не ведает, что именно любовь лишит еготой свободы, которую тщетно домогалась отнять у него ненависть. Ибо для защитыего от людских злоумышлений и капканов, расставляемых его собственной природой,жила на свете одна женщина, и она его столь сильно любила, что от этой любвиумерла — та, кого он называл «моя мать-королева».

III. Лувр

Пустые улицы

Сын покойной, ехавший на свою свадьбу, весело поглядывал по сторонам инаслаждался быстрой рысью своего коня. Ветер уже доносил ароматы двора —кушаний, раздушенных людей, женщин, которых не надо просить, а, наоборот, онинас просят. Генрих решил, что добьется у них успеха, ибо он действовал отважнеедругих и был уверен, что его душевные и физические качества произведут должноевпечатление на прекрасный пол. Марго тоже останется им довольна. Когда он думало ней, ему приходили в голову самые остроумные шутки. Друзьям нельзя, конечно,в этом сознаться, но прошлое его невесты, о которой ходила дурная слава, ничутьего не отталкивало, наоборот, оно сулило ему немало. В таком состоянии духамолодой путешественник находил, что большинство любопытных деревенских девушеквполне заслуживают внимания, частенько слезал ради них с коня и целовал их. И,уже убежав от него, они долго дивились тому, как хорошо умеет целоватьсяпринц-гугенот.

В значительно разросшемся отряде задние ряды всадников говорили другое, чемпередние, ибо последние из примкнувших к нему еще кипели гневом на убийство ихкоролевы. Они-то ехали вовсе не на праздник, а на торжество своей мести:каждому придворному были они готовы бросить вызов. Иногда их настроениепередавалось и передним рядам, овладевало даже Генрихом и его друзьями. ТогдаМорней начинал вещать о чрезвычайных опасностях, ожидающих их при дворе, дюБарта, как обычно, сокрушался о греховности человеческой природы, а Агриппад’Обинье дивился премудрости божией, ради нашего же блага посылающей намврагов. И тогда Генрих возражал ему с перекошенным ртом, и его смятенный взглядбыл полон ужаса и гнева:

— Посылать нам старую отравительницу я его не просил! Этого долга за ним небыло!

Да, по временам, когда его душа как бы впитывала в себя всю ненавистьтоварищей, он вдруг спрашивал себя: «Да что я, с ума сошел? Мне жениться надочери убийцы, когда гроб моей матери, может быть, еще не предан земле? Ктоокажется следующей жертвой? А я подгоняю коня и спешу не только пожертвоватьсвоей честью, но и жизнью? Яд — это, должно быть, ужасно», — думал Генрих иощущал уже заранее какой-то неведомый холод и оцепенение.

Ужас и ненависть придавали его слуху особую чуткость к голосам в заднихрядах, возмущавшимся миролюбием их поездки. Ведь мир все равно нарушен! Нет,надо собрать войско, вернуть адмирала! Пусть Париж, и так уже трепетавший передними, теперь увидит в них не только любезных гостей! Поэтому отряд делал частыеостановки, чтобы посовещаться, медлил. Поэтому бесплодно проходили недели. Нокогда все, даже Агриппа, начинали колебаться, король Наваррский вдруг отдавалприказ: — На коней! Вперед! — и, сидя в седле, распевал, как ребенок, которыйедет через темный лес.

Так достиг он места, откуда уже было поздно возвращаться, ибо здесь егождали первые придворные из числа тех, кому надлежало торжественно встретитьжениха принцессы Валуа; среди них был и его дядя — кардинал Бурбон. С этойминуты весь отряд непокорных гугенотов оказался как бы пленником кардинала,ехавшего в своем красном плаще рядом с их королем. На другой день, девятогоиюля, они достигли предместья Сен-Жак. И тут они возликовали. Правда, это былагорькая радость: во главе дворян-протестантов, ожидавших своего Генриха, ехалсам несравненный Колиньи, герой их благочестивых войн. После ухода королевыЖанны от всех сражений за веру только и осталось им, что этот старик. Благодаряэтим двум людям — Жанне и господину адмиралу — они уже не были преследуемымиеретиками. Они явились сюда как некая сила и сейчас войдут в город! СпутниковГенриха охватило бурное воодушевление, они замахали шляпами, на смуглых лицахзадрожали бородки, и они единодушно приветствовали своих славных любимцев.Генрих и Колиньи обнялись. Гугеноты кричали: — Да здравствует господин адмирал!— Они бушевали: — Да здравствует наш Генрих!

Это была сельская латынь, которой здесь никто не понимал.

Однако странным было то, что, несмотря на шумный въезд отряда, улицыпродолжали оставаться безлюдными. Генрих раньше, чем его всадники, заметил, чтотовары в окнах лавок убраны, ставни заперты. В его сердце еще таилась надежда,что у городских ворот его встретят старейшины с обнаженной головой, если невсе, то хотя бы несколько; но из ратуши нет никого, да и вообще не видногорожан. Только кошка перебежала улицу под самыми копытами лошадей. Отрядомовладело чувство тревоги, люди притихли.

Улицы были узкие, дома по большей части тесные и убогие, с островерхимикрышами, деревянные балки поддерживали камень, нередко встречались наружныелестницы. Деревянные части домов были ярко раскрашены, у каждого дома был свойсвятой, и, казалось, только он один и смотрел с перекладины ворот вследгугенотам. Те несколько раз слышали брошенное им вдогонку: «Разбойники!» — иможно было подумать, что это крикнул святой.

Некоторые церкви и дворцы были в новом духе и бросались в глаза своейпышностью и красотой — уже не камни, а дивная поэзия и волшебство, точноперенесенные сюда из иных миров. У некоторых всадников при виде этого словноширилась грудь от счастья, и в сердце своем они приветствовали языческих боговна крышах и порталах, даже фигуры мучеников на храмах, ибо эти святые имелисходство с нагими гречанками. Однако для большинства суровых борцов за верусмысл увиденного ими оставался закрытым. И было у них только одно желание —опрокинуть идолов, рассеять наваждение. Потому что идолы самонадеянно жаждализатмить самого господа бога.

Молодой король Наваррский, ехавший между кардиналом и адмиралом, внимательноразглядывал Париж; это был незнакомый город, никогда еще Генрих его как следуетне видел: ребенком его держали, как в плену, в монастырской школе. До его ушейдоходили враждебные возгласы, он замечал, как люди пытаются выглянуть в глазокнаглухо закрытых ставен. Все, что ему довелось увидеть во время своей первойпоездки через город, были любопытные служанки и уличные девки, да и тепрятались в глубокой тени. По две высовывались они из закоулков, там блеснутсветлые глаза, тут вспыхнут рыжие волосы, смутным пятном выступит из сумракабелая кожа. Казалось, они-то и воплощают в себе тайну этого враждебного города,и Генрих повертывался в седле и тянулся к ним, как и они к нему. Ты, белая ирумяная, покажись, покажись, ты, плоть и кровь, горячее, чем языческие богини,твои краски нежны и смелы, такие расцветают только здесь. Всадники нежданносворачивают за угол, и там стоит одна, вполне осязаемая в солнечном свете, оназастигнута врасплох, она хочет бежать, но встречается взглядом с королемразбойников и остается, оцепенев, привстав на цыпочки, словно готоваяупорхнуть. Она стройна и гибка, точно поднявшийся из земли стебелек риса,кончики ее длинных-длинных пальцев слегка отогнуты назад, лебединая шея упруга.Кажется, в ее пленительном смятении и женский испуг и жажда, чтобы ее сейчас жеобняли. Когда Генрих поймал ее взгляд, в нем была веселая насмешка, а когда оннаконец был вынужден отвести свой взор, ее глаза уже отдавались, затуманенные иничего не видящие. Да и он опомнился не сразу. «Она моя! — сказал он себе. —Другие — тоже! Париж, ты мой».