Бун-Тур, стр. 6
— Не надо, Тур!
И таким он голосом это произнес, на полном серьезе, с болью какой-то, что я замолчал и все оставшиеся уроки про Буна и про Катьку думал. А память у меня — как кино, самому удивительно. Если захочу, в голове у меня как кинолента закрутится, и я все вижу, что видел год или два назад. Запустил я ленту про Катьку и Буна — все и прояснилось…
Как Катьку к доске вызовут, Бун нервничать начинает — под партой ногами по полу постукивает, точно у него судороги. А когда она стихи на вечере читала, он громче всех хлопал. Все перестали, а он стоит и бьет в ладоши. Я его тогда еле усадил на место. А на лыжах — на физкультуре? Теперь понятно, почему он не первый к финишу приходит! Я-то знаю: Бун — лыжник первоклассный. Когда не на уроке, никому из наших мальчишек его не догнать. А когда урок — пятым или шестым дистанцию заканчивает, сразу же после Катьки. Теперь ясно: не хочет ее обгонять! А с вешалкой? Когда он раньше Катьки в раздевалку заходит, то обязательно и ее пальто тащит. «На! — говорит. — Упало… Под ногами валялось…» Больно часто пальто у Катьки падало!
И что он в ней нашел? Болтуха-хохотуха! Модница! Чистюля! Руки после физкультуры моет! И все вокруг на две кучки раскладывает: одно — это оч-чаровательно, а другое — это отвр-р-ратительно. Будто других слов нету! Вальс — оч-чарованье! Мальчишка — отвр-р-ратительный!..
Эх, Бун, Бун! Ты и кличку-то, наверно, из-за нее заработал! Помню, как отвечал ты на том уроке. Слова растягивал, чуть не по слогам произносил: «Ца-ри-ца Е-ка-те-ри-на Вто-ра-я». Говорил про Вторую, а думал про свою Катьку с первой парты — вот и вышло у тебя не «бунт», а «бун»! Тоже мне — нашел царицу, нечего сказать!
Бун перетаскивает горы
Бун живет на первом этаже, а я — на той же лестнице под крышей, на пятом.
Утром в воскресенье дед дал мне двадцать копеек на пирожки с мясом — их в парке у метро продают. Я взял лыжи и — вниз, к Буну. Он уже готов. Вышли на улицу. Вход в парк — прямо перед нашим домом, через дорогу. А Бун меня куда-то вправо тянет.
— Там, — говорит, — войдем. Там удобнее…
Но меня не проведешь! Я уже все понял. Буна, как в микроскоп, вижу.
— Не крути! — говорю. — Не темни! Она там, что ли?
Врать Бун не умеет. Сразу признался:
— Она… А что?.. Если не хочешь — не ходи, но лучше пойдем.
— Пойдем, мне-то что!
Идем, значит, а она у другого входа на скамейке сидит. Лыжи аккуратненько в снег воткнуты, а сама сидит. И не как-нибудь — на газетке! Постелила ее на скамейку и сидит.
А снег-то на скамейке белый, почище газеты. «Вот, — думаю, — чистюля! Намучается с нею Бун! Даст она ему жизни! Будет уши и руки на чистоту проверять!..»
— Здравствуйте, — говорит, — мальчики! Поехали! Погода — оч-чарованье! И лыжня — оч-чаровательная! Я уже попробовала. Поехали!
Слушаю я ее, а самому все наперекор сказать хочется.
— Лыжня — как лыжня и погода — как погода. Нечего в телячий восторг приходить!
Она серьезно на меня посмотрела и спрашивает:
— У вас в доме крыша сегодня не протекала?
— Крыша? — удивился я.
— Ну да! Не капало ночью?
— Не-ет! А что? Ночью таяло?
— Не таяло… Настроение у тебя отвр-р-ратительное — я и подумала, что тебя ночью подмочило!
Бун хохочет, а она и не улыбнулась.
— Ладно! — говорю. — Пирожок заработала — получишь у метро, если дойдешь туда на лыжах.
— У меня, — отвечает, — три шоколадки есть.
— Что так мало?
— Я не думала, что ты еще и жадный!
Переругиваясь, вышли мы на лыжню, которая вокруг всего парка проложена. Катька — впереди, Бун слева от нее по целине едет, указания всякие дает: как руками, как ногами работать. Я — сзади, и кататься мне совсем расхотелось. А она все зудит:
— Мама говорит, что у нынешних молодых людей все в рост ушло. Длинные, головка слабенькая и темечко с дырочкой… Акселерацией называется.
Длинные-то мы — длинные, это точно! Мы с Буном ровно по сто шестьдесят сантиметров, но на головы нам жаловаться нечего. Не ей судить про наши головы!
— А девчонки, — говорю, — не меняются: ни роста, ни ума у них не прибавилось. На них, как на мух-дрозофил, никакая радиация не действует.
— А ты не слышал, — спрашивает, — что дрозофилам памятник хотят поставить?
Вот, думаю, языкастая кукла! Так и режет! А вслух говорю:
— Им хотят, а нам уже поставили! И не один! На всех перекрестках, на которых фашистов били!.. И не за язык — за храбрость и ум! Фронтовым болтунам памятников не ставили!
Катька вдруг засмеялась.
— Правильно, — говорит. — За язык не ставили, а то бы тебя давно увековечили!..
— Ладно! — говорю. — Два пирожка за мной.
Катька ресничищами своими шлепает и насмешливо смотрит на меня.
— Вот так-то, длинненькие, с дырочкой в темечке!
Тут она задорно ухнула, палками оттолкнулась и понеслась вниз по крутому берегу пруда.
Бун испугался за нее, крикнул даже:
— Катюша!
А она летит вниз и тоже кричит:
— Оч-чарованье!
Потом одна лыжа у ней на что-то наткнулась, застопорилась — и Катька врезалась головой в снег.
Мы — к ней! И спуска крутого не заметили! А она уже встала на ноги и рукой за щеку держится. Под варежкой — кровь. Бун стал фиолетовым.
— Больно, Катюша?
— Не больно, — говорит. — Как бы шрам не остался!.. Железо какое-то под снегом… Я побегу, а вы лыжи мои захватите, пожалуйста!
Тут она достала три шоколадки, отдала Буну и побежала. Бун — за ней. Она обернулась, за щеку держится.
— Не смей! — говорит. — Рассержусь!
Мы и остались. Бун ее лыжи из снега вытащил и грустный такой. Я его успокаиваю:
— Брось ты! Чепуха! Царапина! Заживет, как на дрозофиле!
Он опять, как в классе, серьезно произнес:
— Не надо, Тур! — и дает мне шоколадку. — Жуй лучше… Она и для тебя захватила!
— За это, — говорю, — спасибо. А все равно девчонка девчонкой и останется! Я тебя всегда понимал, а с Катькой с этой никак не пойму! Заскок у тебя какой-то!
Бун ее лыжи тряпочкой аккуратно вытирает и не слышит меня. Несет чепуху сплошную:
— Я все бы для нее сделал!..
— Дурак!
А он свое:
— Она горы любит, а ни разу их не видела… Был бы такой экскаватор с термоядерным мотором и с ковшом на миллиард кубометров… Я бы за ночь весь Кавказ к ее окнам перетащил! На, раз любишь!..
Ну, разве не больной?..
Под колпаком
Я за эту парту ни за что бы не сел. Чего хорошего — весь день торчать перед учителем? А Катька ни за какими другими партами и не сидела — все за первой.
В тот день каждый урок начинался с одного и того же. Войдет учитель, сядет, а Катька с марлевой наклейкой на щеке так в глаза и лезет. Как тут не спросишь? Все учителя и спрашивали, что да как, да почему. Жалели Катьку. А «англичанка» даже руками всплеснула и запричитала, как на похоронах:
— Ми-илая ты моя!.. Такое личико!.. Неужели рубчик останется?
Все, между прочим, говорят, что Катька — красавица. Я-то не верю, а она сама уверена, и ей этот шрам хуже, чем инсульт с инфарктом. Те — внутри. Их не видно. А это же — во всю щеку.
Катька сидит и переживает. И Бун, вижу, переживает, — резинку пальцами мнет, точно сок из нее выдавливает.
В начале каждого урока Катька вчерашнюю историю с лыжами пересказывает. И не хочется ей, а приходится — учителя расспрашивают.
Когда она рассказывала первый раз, мальчишки и девчонки слушали внимательно, серьезно. Во второй раз ей стали подсказывать, как было дело, будто сами видели. А в третий уже пересмеивались и такие подробности придумывали, каких и не было.