Бун-Тур, стр. 2

Сеня Петрович всегда какие-нибудь словечки выкапывал. А сам, как девчонка, застенчивый был и молодой совсем. Когда мы знакомились в первый раз, он разрешил называть его просто Сеней. Но Галина Аркадьевна — наша старшая пионервожатая — плечиками недовольно передернула и строго поправила его:

— Семеном Петровичем!

А мы ни так ни сяк: стали его Сеней Петровичем называть. И ничего — не обижался.

Когда Сеня Петрович на сборе похвалил коллекцию жуков, мы с Буном переглянулись: значит, будет пускать за жуками! А вышло наоборот.

Бун — он честный. Если звено на уборку лагеря пошлют или еще на какую-нибудь неприятную работенку, он и не подумает отпрашиваться. Неудобно. Он не лодырь, сачковать не любит. А в тот раз звено на подножный корм двинули — чернику есть. Лес, где черничник растет, совсем нежукастый. Кто-кто, а Бун в этом разбирается. И решили мы отпроситься. Я бы тоже черники поел, но… дружба.

Сунулись к вожатому. Так и так, Сеня Петрович! Хотим, в смысле просим… Нам, говорим, жуки дороже не только черники, а и плодов манго. Это Бун про манго загнул. Нарочно! Раз вожатому нравятся такие словечки, пусть знает, что и мы их набрать из книг можем.

Сеня Петрович снял темные очки, поморгал глазами.

— Не могу. Не имею права, ребята.

Тут я и спрашиваю:

— А как же терра инкогнито, про которую вы сами говорили? И кто ее из инкогнито в когнито превратит, если не мы? Да у Буна уже двести жуков разных, как у профессора!

— Я бы вас отпустил, — виновато сказал Сеня Петрович, — но лагерные правила не позволяют. Приказ начальства — закон.

С другим вожатым мы так бы разговаривать не посмели, а с Сеней Петровичем можно немножко поспорить.

— Старшей боитесь? — съехидничал я.

Он покраснел, но почти согласился:

— Старших я уважаю.

Колька потянул меня за трусы, чтобы я перестал. Но сразу не остановишься: инерция не позволяет.

— Старших, значит, уважаете? А младших? — спросил я.

— Тоже.

— Не видно что-то!

— Н-не видно?

Сеня Петрович заикнулся от неожиданности, растерялся и быстро поднес руку к глазам, чтобы снять очки. А они у него в другой руке были. Он увидел их и обрадовался.

— У меня, — говорит, — с глазами, ребята, неладно. Но кого уважаю, с тем я в темных очках не разговариваю. Нехорошо глаза прятать.

Спорить мне сразу расхотелось, и пошли мы с Колькой рты черникой пачкать. А самим обидно. Но не на Сеню Петровича. Он бы, я думаю, отпустил нас за жуками. Это все из-за Галины Аркадьевны. Мы ее давно знаем. Она и в школе у нас — старшая вожатая. И здесь, в лагере, старшей стала. А где она, там не разгуляешься. Строгая очень! Только строгость у нее какая-то неживая, из холодильника вынутая…

Смотр и месть

В нашей комнате пять коек было и пять тумбочек. И в других комнатах тоже — где по пять, где по семь. Есть что сравнивать — значит жди смотра. Это я по опыту знаю. Вожатых хлебом не корми, а смотр — подай.

Объявили общелагерный смотр коек и тумбочек. Приз назначили за лучше-всех-заправленную койку и за образцовый порядок в тумбочке. Приз — это такой вымпел с надписью «За пионерскую аккуратность». Кого наградят, тот поставит флажок на свою тумбочку.

Мы с Буном как-то не зажглись. Вымпел? Ну и что? Это же не тот, который на Луну или на Венеру забросили. Пошуровали мы немножко. Для вида. Чтобы Сеню Петровича успокоить. Грязные носки попрятали, рассортировали тюбики и щетки. Это ж закон: зубная щетка всегда с сапожной сцепляется. А с тюбиками я сам чуть не влип. Побежал утром мыться. Выдавил на зубную щетку черную ваксу. Хорошо — Бун заметил, а то бы я весь рот себе вываксил. Тюбики почти одинаковые — спросонок не разберешь.

Комиссия нагрянула к нам сразу после обеда перед тихим часом. Впереди — Галина Аркадьевна, за ней — Сеня Петрович и еще одна вожатая из другого отряда — Ольга Захаровна. Все шло нормально. На вымпел мы не тянули, но и ругать, вроде, было не за что.

Койка Буна стояла у самого окна. Галина Аркадьевна открыла дверцу тумбочки. Порядок! Все, что в рот совать нужно, лежит на верхней полке, а что для одежды и обуви — на нижней. Тогда она выдвинула ящик. Здесь у Буна хранилось самое главное — лист картона с приколотыми к нему жуками. И пошло! Но не из-за жуков.

Нос у Галины Аркадьевны крохотный и острый, как у птицы. Я смотрю — нос у нее вдруг заерзал между щек.

— Чем это пахнет?

Бун несколько раз двинул плечами вверх-вниз и застыл. Робкий он. Где ему защищаться! К тому же, не догадался он, про что она спрашивает. Жуки ведь ничем не пахнут. Старшая вожатая выдвинула ящик до конца. Брови у нее под самые волосы залезли, а глаза как циркулем обвело, точно бомбу она у Буна атомную увидела.

— Водка! Это же водка!

Бун молчит. Оглушила она его воплем про водку. Не знаю, что бы было, если б не я.

— Во-первых, это для жуков, — говорю, — а не для людей! А во-вторых, это эфир, а не водка! И нечего панику разводить!

Галина Аркадьевна вытащила пробку из бутылки, понюхала.

— Все равно! Опасно! Вылить!

Это она Сене Петровичу приказала и бутылку ему в руки сунула. Он снял темные очки и говорит:

— Я думаю, не стоит…

— Зачем выливать? — удивилась и Ольга Захаровна. — Я тоже думаю…

— Вы еще думаете, а я уже знаю! — одернула ее Галина Аркадьевна. — Вылить немедленно!

Но Сеня Петрович не захотел выливать эфир. Тогда она выхватила бутылку и — к окну. А бутылка выскочила из рук, трах об пол и — вдребезги. Эфиром завоняло — ужас!

Ну и была потеха! Начальник пионерлагеря прибежал, потом врач. Двери и окна распахнули, а нас на улицу выпроводили и половину тихого часа около дачи продержали.

Когда все выветрилось, Галина Аркадьевна сама уложила нас в кровати и каждого одеялом прикрыла. Но мы ей все равно эфир не простили. Не совру — я придумал, как отомстить.

Никто в тот тихий час и не вздремнул в нашей комнате. Зато когда подъем сыграли, мы все улеглись поудобнее и затихли, точно неживые. Слышим, в соседних комнатах зашевелились, а мы спим. Мимо наших дверей протопали, а мы спим. Стихло все: построились, чтобы на вечерний чай в столовую идти. А мы спим.

Прошло минут десять, кто-то пробежал по коридору и — к нам. А мы спим как мертвые. Я приоткрыл один глазок. В дверях стоит наш звеньевой — совсем очумелый. Тут очумеешь! Если б утром, тогда — понятно. Тогда можно поверить, что мы проспали. А днем — нет! В тихий час из тысячи один спит, да и то не каждый день. У звеньевого губы от страха задрожали. Так он ничего и не сказал — умчался и только на улице завопил не своим голосом:

— Сеня Петрович!.. Сеня Петрович!

А мы спим. И когда Сеня Петрович ворвался в комнату — спим. И когда Галина Аркадьевна примчалась — спим. Одна у нас забота — не расхохотаться. Нас тормошат, а мы спим! Хоть бы ногой кто или пальцем дрыгнул! Спим и слышим, как Сеня Петрович говорит старшей вожатой, заикаясь:

— Это-то в-вы!.. Эт-то ваш эф-фир!.. Они нан-нюхались!

По правде сказать, и я, и все мы переиграли и упустили момент, когда нужно было закрывать представление. Чем дальше, тем трудней просыпаться в такой установке. Страшно!

— «Скорую»! «Скорую»! — чуть не плачет Галина Аркадьевна. — Звоните в Склифасовского.

— Ск-клифасовский в-в Москве! — заикается Сеня Петрович. — А м-мы п-под Ленинградом!

А она ничего не слышит. Бегает от койки к койке, руки заламывает и кричит:

— «Скорую»! «Скорую»!

Тут я с духом, наконец, собрался и сел на кровати.

— Не надо «Скорую»… Мы скоро проснемся…

И все проснулись. Нам было уже не до смеха.

Галина Аркадьевна плюхнулась на мою кровать. Щеки у нее белые, а на виске жилка бьется быстро-быстро.

Сеня Петрович нацепил темные очки и молча вышел из комнаты. А старшая вожатая несколько раз глотнула воздух, точно без акваланга метров на тридцать ныряла, и тоже вышла. И тоже молча…