Мистерия Христа, стр. 11

— Ну что, Фалес Аргивянин, готов ли ты стать на работу?

Как будто с огромного купола на мраморный пол упала капля в тишине — так прозвучал мой ответ:

— Нет!

Гневно вскочил Царь и Отец.

— Аргивянин! Ты подписываешь свою гибель: разве ты забыл, что я вызвал тебя? Подумай!

— Я думал целый год, — ответил я.

И случилось нечто невообразимое: усталый, грязный путник Земли придвинул своей грязной рукой золочёный стул к трону Царя и Отца и сказал ему:

— А теперь мы поговорим… Гневен был Царь и Отец, он как будто задыхался.

— Презренный червь, как ты смеешь?! — закричал он.

И тихо покачал головою я:

— Оставь, оставь и позволь мне задать тебе несколько вопросов. Ты именуешь себя Царём и Отцом. Скажи мне, где Строители этой планеты? [76] Скажи мне, кто стоял у колыбели твоего народа? И если кто-нибудь стоял возле неё, то он был послан Единым Неизреченным, да будет благословенно Имя Его! А если он был послан, то этот кто-нибудь должен же был исполнять заветы Единого? Где Мудрость твоей планеты? Твоя планета велика, велик и народ, и сказочна атмосфера твоей планеты. Если столь дивно одарён мир твой, то к чему было призывать мудрецов с Земли, и мудрых не первых, а посредственных? Ты нам сказал при первом приёме: Земля, прославившаяся в Космосе своей Мудростью… Я этому не поверил, Царь и Отец! Ибо что такое Земля? Разве мы, Мудрые, не знаем? Мы же знаем это! И я был безмерно удивлён, когда мои товарищи забыли это и ревностно принялись за исполнение возложенных обязанностей, не понимая того, что в этом была заложена ловушка. Где было благословение на воспитание планеты? Разве они забыли, что благословение на воспитание даётся Единым? Откуда явилась у них та гордость, которая заставила их принять твоё предложение? Как я могу быть наставником детей, родителей которых я не знаю? Только гордость могла затуманить их разум, но я, Фалес Аргивянин, я не поддался на это. Ты, Царь и Отец, ты сам говорил, что народ твой хорош, что он добр, что он благороден, что он мудр. Мы застали чистоту нравов, мы застали Мудрость — так зачем была нужна здесь Мудрость Земли? Скажи мне это.

Но Царь и Отец, понявший вопрос мой, Фалеса Аргивянина, молчал, ибо знал, что наши разговоры будут опасны.

— Скажи, Царь и Отец, — продолжал я, — а где на твоей планете следы благословения Единого? Почему здесь нет Мудрых? Почему нет семян Божьих? Почему нет посева? Ибо жнец придёт и на твою планету, если только она и на самом деле существует в Космосе…

Я протянул руки и со всей силой, данной мне великой Мудростью, возгласил:

— Отец Единый, Неведомый, Неизреченный! Пошли мне, Единый, Луч Твой, дабы победить соблазны, окружившие меня! Разрушить всё предотделяющееся очам моим как следствие человеческой гордости жалких червяков… Единый, Неизреченный! Услышь меня! Ибо вот — я один, оставленный с Мудростью моей, понял, что только Ты можешь спасти меня… [77]

И, свершив моё моление, я взглянул на Царя и Отца, и тихая радость засияла в сердце моём. Поблекли краски зала, поблекли одежды Царя, и поблекла его царственная гордость. Он как-то сморщился, сжался, и только глаза жалко смотрели на меня. Я понял всё и сказал Великую Формулу Посвящённых. Раздался стон, раздался грохот, как будто рушились миры, и я полетел в бездну, но сознания не потерял. Я почувствовал, как чьи-то дивные, тёплые руки обняли меня, и почувствовал ласковое лицо Матери моей Изиды, и услышал голос: «Аргивянин, любимый сын мой, победивший Мудростью человеческую гордость! Аргивянин, дивный сын мой! Огонь Великого Посвящённого я сама зажгу на твоём челе». И я, убаюкиваемый голосом Богини, заснул, а когда проснулся, увидел себя на прекрасном лугу божественной Эллады. Из леса вышла богиня Афина Паллада и сказала мне:

— Аргивянин! В лице моём приветствуют тебя боги Эллады.

И запело всё кругом: запел лес, запели воды, запели фавны: «Привет тебе, Фалес Аргивянин, привет, привет…» Так встретила меня моя родина. И куда бы я ни шёл, все знали меня, все приветствовали меня. Цветы ласково кивали своими головками, птицы доверчиво садились на мои плечи, и как-то дивно-ласковы были люди. Но я спешил к своему Учителю. Он ласково встретил меня, приняв в свои объятия, и только в глазах его я заметил грусть.

— Аргивянин, — сказал он мне, — из двенадцати вернулся ты один.

Мы пошли к Царю и Отцу планеты, и через несколько дней пути через пески пустыни мы очутились у Оазиса Царя и Отца. Царь и Отец принял меня и освятил знак, зажжённый на челе моём рукой священной.

— Аргивянин, — сказал он, — ты являешь собою единственный пример. Змей гордости побеждается только сердцем [78], а ты победил его разумом: победил первый. Но это послужит тебе к тому, что ты не останешься в недрах человечества, ибо пошёл путём, не свойственным ему [79].

Все эти великие слова сбылись в душе моей, Фалеса Аргивянина. Я искал и не находил возможности вступить на какую бы то ни было арену деятельности человечества. У меня всегда была какая-то холодность по отношению к человечеству. Поэтому только в тайных Святилищах вы встретите имя Фалеса Аргивянина, записанное в анналах яркими буквами. И на всей планете Земля есть только три-четыре места, с которыми я поддерживаю общение. Это те знакомства, которые были завязаны мною во времена Христа-Спасителя. Только их я поддерживаю: остальное мне чуждо.

В разуме моего друга Эмпедокла я читаю вопрос: кем же был Царь и Отец неведомой планеты? — А его совсем не было. Это был пластический сон магов. Великое испытание, наложенное Тремя. И знаешь, сколько времени длился сон? Не более трёх минут, ибо подобные сны совершаются в том пространстве, где нет времени. Они совершаются в пространстве не физическом, а психическом [80].

Фалес Аргивянин

VI . У Подножия Креста

Бесконечна и вечна дорога моя, Фалеса Аргивянина, меж путей звёздных, вселенных и космосов; не коснётся меня сон Пралайи; цепь Манвантар [81] туманами клубится предо мною; но нет такой бездны Хаоса, нет такой Вечности, где я мог бы забыть хоть единый миг из проведённых мною у подножия креста на Голгофе. Я попытаюсь передать тебе, Эмпедокл, человеческой несовершенной речью повесть, исполненную печали, человеческой и несовершенной.

Когда я, Фалес Аргивянин, рассказывал тебе, Эмпедоклу, историю Агасфера, я довёл рассказ до того места, когда осуждённые на распятие, окруженные зловонным человеческим стадом, подошли к Голгофе. На вершине холма несколько человек уже рыли ямы для водружения крестов. Около стояла небольшая группа саддукеев и фанатичных священников, очевидно, распоряжавшихся всем. По их указанию, Симон-кузнец тяжело опустил крест Галилеянина у средней ямы. Он отёр пот, градом катившийся по его по лицу, и сказал:

— Клянусь Озирисом! Я никогда в жизни не носил такой тяжести… Но не будь я Симон-кузнец, если бы не согласился нести этот крест до конца жизни, лишь бы избавить от страданий этого кроткого человека!!

— Будь благословен ты, Симон, — раздался тихий голос Галилеянина. — Кто хоть единый миг нёс Крест мой, познает Вечное Блаженство в садах Отца…

— Я не понимаю, что ты говоришь, — простодушно ответил Симон, — но чувствую, что не было и не будет лучшей минуты в жизни моей. А что я сделал? Кто ты, кроткий человек, что слова твои, будто холодная вода в пустыне для иссохших уст?

— Довольно разговоров! — визгливо орал, расталкивая всех, какой-то низенький злобный священник с всклокоченной бородой и бегающими свиными глазками. — Раздевайте их и приступайте к распятию!