Первый особого назначения, стр. 1

Александр Александрович Соколовский

Первый особого назначения

Часть первая

Глава первая

Все звали его Гришей. Может быть, у него было какое-нибудь другое имя. Даже наверняка другое. Но жильцы всех тридцати двух домов на Садовой улице звали его Гришей. Вероятно, это имя досталось ему в придачу вместе с тесной каморкой во флигельке дома номер четырнадцать. Каморку эту года два назад занимал дворник дядя Гриша, угрюмый человек с косматой бородой, огромными, как лопаты, ручищами и такой здоровой глоткой, что голос его гремел по всей улице, если он бранился с кем-нибудь из соседей.

Умер дворник неожиданно. Должно быть, от огорчения. Вышел зимним утром с метлой на улицу, увидел, какие сугробы за ночь нагнала метель, ругнулся басовито и упал лицом в снег. Приехала «Скорая помощь», увезла дворника в больницу, а через день похоронили его на городском кладбище, до которого с Садовой было идти совсем недалеко.

Вот тогда-то и занял комнатушку дяди Гриши новый жилец.

Был он так же нелюдим и угрюм, как и дворник. Но в отличие от дяди Гриши брил бороду. Да еще голоса его никто никогда не слышал. Жилец был глух и нем, наверно, от самого рождения. И так как имени его никто не знал, то и стали его все звать попросту Гришей. Только уже без «дяди». Глухонемой жилец был моложе дворника. На вид ему можно было дать не больше сорока лет.

В своей каморке Гриша вскоре открыл маленькую ремонтную мастерскую. Здесь он и жил, или, вернее, спал, за фанерной перегородкой, которой разделил комнатушку на две части.

Много ходило о нем по дворам разных толков и пересудов. Тем более, что сам Гриша о себе ничего не мог рассказать. Жил он замкнуто и ни с кем из соседей не водил дружбы. Даже на улице появлялся только в сумерки, чтобы зайти в магазин — купить какой-нибудь еды. Но какие бы слухи о нем ни ходили, все жильцы всех тридцати двух домов на Садовой — все, у кого была надобность запаять старую кастрюлю, починить электроплитку или утюг, выточить новый ключ от двери или заклепать лопнувшую патефонную пружину, без спора соглашались друг с другом, что у Гриши золотые руки.

Степка впервые попал в Гришину мастерскую года полтора назад. Мать тогда послала его отнести в починку прохудившийся эмалированный тазик.

Все толки про Гришу были Степке хорошо известны. Он знал, что иные соседки уверяли, будто бы глухонемой мастер родился в этом городе, но что еще маленьким его украли и увезли куда-то бродячие цыгане. Были слухи, что он долгое время просидел за какие-то грехи в тюрьме. А толстый Вовка Чмоков из дома номер двадцать, по прозвищу Пончик, уверял ребят, что Гриша даже вовсе не глухонемой и что он прекрасно говорит и все слышит. Кое-кто поговаривал, будто бы Гриша появился в городе во время войны, когда Советская Армия выбила отсюда фашистов…

Война… Степка читал про нее в книжках. Он родился спустя четыре года, как отгремели последние залпы под Берлином. Но зато он хорошо помнил, как заново строился разрушенный фашистами город. Новые дома вставали на месте пыльных пустырей и кирпичных развалин. На окраине, далеко от Садовой, выстроен молочный комбинат. У вновь отстроенного вокзала — кондитерская фабрика. А совсем близко от Степкиного дома — консервный завод. Этот завод был виден из окошка комнаты, где жил с отцом и матерью Степка. Зимой, когда наступали ранние сумерки, он светился огненными окнами, словно громадный пароход, который плыл куда-то далеко-далеко, дымя трубой, высокой, как мачта. Там, на заводе, работал Степкин отец.

А развалины… Они тоже были… За городом. Развалины старинного монастыря. Они возвышались на холме грудой обветшалых каменных стен со сломанными зубцами и полуразрушенными башнями. На эти развалины летом приезжали посмотреть иностранные туристы. Еще их интересовала деревянная церквушка в сквере недалеко от вокзала. Она каким-то чудом уцелела во время войны. И хорошо, что уцелела, потому что была и впрямь удивительна. Построили ее безвестные мастера без пилы и без единого гвоздя, «под топор», во времена царствования императрицы Анны Иоанновны, не то в 1735, не то в 1736 году.

В те давние годы город еще не был городом. Он был небольшой деревней, рассыпавшейся домишками у подножья монастырского холма. Единственным каменным зданием в той деревушке был дом, который стоял на месте теперешнего дома номер двадцать, того самого, где жил толстый Вовка. Конечно, от прежнего особняка не осталось и помину. Разве что фундамент и подвалы под домом. Для чего и когда были вырыты владельцем особняка эти подвалы, Степка толком не знал. Зато в них можно было прятаться во время игр. И Вовка Пончик очень гордился, что живет в доме, где есть такие таинственные подземные ходы. Он не раз говорил, что там, в подвалах, хранится богатый клад, только найти его невозможно, потому что надо знать особое волшебное слово, от которого глаза будут видеть сквозь стены. Однако Степка Вовке не верил. И не очень-то верил Степка, будто глухонемой Гриша из дома номер четырнадцать притворяется немым и глухим. А все же прошлая, да и теперешняя жизнь глухонемого была окружена таинственностью. Потому-то, наверно, дрогнуло у Степки сердце, когда он, грохнув тазиком о косяк, толкнул низенькую пружинящую дверку, на которой мелом была выведена кривая надпись: «Мастерская».

Тесная комнатушка от пола до потолка была наполнена шипеньем, гулом и голубоватым чадом. Дневной свет едва пробивался сквозь узенькое окошко. Но в каморке было очень светло от двух громадных ламп, свечей по двести, которые горели — одна под потолком, а другая на верстаке перед мастером. Третья лампочка, поменьше, вспыхнула на стене и погасла, как только дверь за Степкой захлопнулась. Гриша поднял голову, равнодушно взглянул на мальчика и кивком указал на скамейку возле двери. Степка понял: надо сесть и подождать.

Тихонько сидя у двери, Степка украдкой стал осматриваться. Половину мастерской занимал широкий верстак с привинченными к нему большими тисками, уставленный приготовленными к починке плитками, утюгами и прочим хламом, заваленный мотками проволоки и изоляционной ленты, кусками жести и железа, какими-то винтиками, болтиками и пружинками. На верстаке гудел примус, на котором калился паяльник, и била синим свистящим пламенем паяльная лампа. Стена над верстаком была увешана связками ключей, замками и гайками всех размеров, нанизанными на веревки, словно бусы. Рядом с гайками висел отрывной календарь.

Оглядев комнатушку, Степка стал смотреть как работает Гриша. Насупив густые брови, мастер припаивал ручку к узорному подстаканнику будто свитому из тонких серебряных кружев. Длинные морщины у него на лбу то собирались вместе, как мехи у гармошки, то распрямлялись, оставляя лишь тонко прочерченные полоски. Он работал, не обращая на Степку внимания. Острие раскаленного паяльника опускалось на кусочек янтарной канифоли, которая дымилась и шипела. Гриша ловко отделял от оловянной палочки блестящую каплю и легонько касался паяльником основания ручки. Движения его были точны и осторожны. Должно быть, ему нравилась эта кропотливая работа. Время от времени он отставлял подстаканник на вытянутую руку и любовался результатами своего труда.

Наконец ручка была припаяна. Гриша выпрямился на табурете и стал медленно поворачивать подстаканник перед глазами. Вдруг лицо его стало сосредоточенным и задумчивым. Брови еще теснее сошлись к переносице. Он как будто вспоминал о чем-то, глядя на серебряные узоры. Паяльник со стуком упал с верстака, и раскаленный его конец зарылся в скомканную газету, валившуюся на полу. Газета задымила и начала тлеть.