Студентка, комсомолка, спортсменка, стр. 39

Хуже всего то, что Эльза тоже мне нравится, симпатичная она. Меня только чувство долга перед Родиной удерживает. Ну, не имею я никакого права так рисковать. А так, если бы не мой План, плюнул бы я на все и разрешил Эльзе потереть мне спинку. Или что она там хотела потереть. Да все бы разрешил. Собственно, я и так чуть было не разрешил, я же ведь тоже не железный, мне тоже хочется. И я не думаю, что Штази следит за мной даже в ванне. Наверное, в ванне было можно. Только вот разреши я один раз – и Эльза не остановится. Полезет потом и в комнате. А вот там уже опасно…

…С конца января я начал ходить в школу. Все же три месяца – слишком долгий срок для того, чтобы можно было столько не учиться. Поначалу предполагалось, что пойду я в советскую школу, такая в городе была, пусть и всего одна. Там учились дети советских офицеров из расквартированных в пригородах частей. Но отец Эльзы попросил меня пойти в школу немецкую, в один класс с Эльзой. Ему звонили из Берлина и неофициально намекнули, что так будет лучше по неким загадочным политическим мотивам. С Москвой этот вопрос согласован, Москва не возражает. И еще Курту намекнули, что если я поучаствую в каком-нибудь школьном мероприятии – соревновании там или концерте каком, так это будет и вовсе замечательно.

Школьную форму мне купили родители Эльзы. Все равно дома она мне будет не нужна, и я оставлю ее тут. Так что впоследствии эта форма достанется Эльзе. А пока я немного похожу в ней, за пару месяцев сильно я ее не уделаю.

Школа была, как я уже говорил, языковая, с уклоном в русский язык. В ней даже уроки по географии и биологии велись на русском. Но все же это была немецкая школа для немцев. Так что из всех уроков, кроме географии с биологией, относительно уверенно я чувствовал себя лишь на физкультуре. Там учитель мог и жестами командовать. Хорошо, что я догадался взять с собой основные из своих собственных учебников. Мы с Эльзой сидели за одной партой, я открывал ее и свой учебник примерно на одном месте (по картинкам находил), сравнивал два текста и так кое-как, с пятого на десятое, понимал учителя. К счастью, устных ответов от меня никто не требовал. И от всяких там диктантов-сочинений я был освобожден, а то быстро нахватал бы там шестерок.

Зато местные ребята получили в моем лице живого собеседника, для которого русский язык – родной. Эльза вон всего месяц прожила рядом со мной, так она за этот месяц стала гораздо лучше говорить. По просьбе директора школы, общаясь со сверстниками, я по возможности говорил по-русски, переходя на немецкий только тогда, когда меня не понимали.

И я снова, как в старое доброе время, начал тут читать вслух. На уроках русского языка я читал небольшие рассказики из специальной книжки для чтения. Была тут такая, что-то вроде приложения к учебнику русского. Читать так, как я, не могла даже учительница. Все же русский был для нее иностранным, а для меня он был родным.

Но гораздо больше, чем рассказики из этой книжки, ребятам нравилось, когда я читал что-то свое. К сожалению, сказку про Федота я им прочитать не мог. Они бы не поняли, слишком много незнакомых слов и слишком много нашего национального юмора. Я читал басни Крылова. Это было вполне доступно пониманию немецких школьников. Сильное впечатление произвела на них басня «Волк и ягненок». Особенно когда я прочитал ее во второй раз, после того как класс с помощью учительницы разобрал и выписал встречавшиеся там незнакомые слова…

Глава 43

В середине февраля к нам в гости на неделю приезжал из Берлина дед Эльзы и отец Курта – Ганс. Старый солдат, танкист, воевавший на Восточном фронте с июня 41-го и потерявший на Курской дуге ступню левой ноги. Он приехал специально познакомиться со мной.

Ганс служил в 4-й танковой армии, дослужился до унтерфельдфебеля и стал командиром танка. Он был в числе тех, кто утром 22 июня пришел на нашу землю. Он форсировал Западную Двину, участвовал в прорыве «Линии Сталина», драпал из-под Москвы. И это он убил моего деда на Курской дуге.

Несмотря на все это, никакой злости к этому хромому старику я не чувствовал. Он был солдатом и воевал за свою Родину. Ему просто не повезло с правителем. Как это бывает, я прекрасно знаю по себе. Пожалуй, сейчас в нашей стране правит последний нормальный человек. Дальше с каждой сменой хозяина Кремля все будет только хуже и хуже.

Удивительно, как это бывает. Он был врагом, врагом, которого в 41-м я бы без колебаний пристрелил, если бы мог. А стал другом. А те, что сейчас числятся друзьями, кем станут они? Шамиль Басаев, например, сейчас обычный советский школьник. Наверное, даже октябренок. Но кем он станет?! Нет, мне нельзя останавливаться! Я пройду весь намеченный путь и не допущу!

Когда Ганс узнал, что один мой дед тоже был на Курской дуге да так там и остался навеки, то он… он извинился передо мной. Не просто извинился. Ганс не поленился встать, поклонился мне и попросил прощения за все то, что они тогда натворили.

Потом мы ужинали. Гансу очень понравились сибирские пельмени. Настолько понравились, что я даже стал беспокоиться о его здоровье, ведь пельмени он запивал шнапсом. Но Ганс был старым воякой крепкой закалки. Пельмени под шнапс шли очень хорошо, и, когда вторая бутылка опустела более чем наполовину, Ганс разговорился.

Слегка заплетающимся языком он рассказывал мне про войну, про то, как это было страшно. Я, правда, понимал не больше половины того, что он говорит, но Эльза помогала и кое-как переводила трудные места.

Затем Ганс в своем рассказе плавно перешел на Гитлера. О том, как люди верили ему и шли за ним. И как потом пришли к апрелю 45-го. Курт, со своей стороны, тоже кое-что рассказывал. Надо же, как интересно. Оказывается, отношение немцев к Гитлеру в 70-х годах чем-то похоже на отношение русских к Горбачеву в 10—20-х годах грядущего века. Обоих считают последней сволочью и придурком. Оба начинали вроде бы правильно, люди доверяли им. А потом оба свернули куда-то совсем уж не туда, и оба по факту угробили свои страны. Только если Гитлер просто ошибался и сам верил в то, что говорил, то наш-то был совершенно откровенным предателем. Все-таки какой бы сволочью ни был Гитлер, но тот факт, что он до конца оставался в Берлине и ответил за все содеянное собственной головой, вызывает у меня уважение. Я не верю, что он не мог сбежать на груженном золотом корабле. Наверняка мог. Но не стал. Остался. Наш же Меченый… тьфу, вспоминать противно. Одно слово – гнида.

Когда закончилась вторая бутылка, Ганса, наконец, развезло. Он попросил меня спеть. Выяснилось, что ему очень нравятся русские песни. Курт снял со стены висевшую там гитару и стал довольно умело подыгрывать мне. А я пел. Больше всего Гансу понравилась песня «Степь да степь кругом». Ганс сначала расплакался, а потом заснул…

…Вопрос с моим возможным участием в каком-либо школьном мероприятии также удалось решить. Я совершенно случайно увидел висящий в холле нашей школы небольшой плакат, оповещавший о скором начале математической олимпиады ГДР. И всем желающим школьникам предлагалось принять в ней участие. Чем не соревнование? Правда, я иностранец, но я ведь временно зачислен в немецкую школу. Наверное, мне можно участвовать? И я обратился с этим вопросом к Курту. Тот, подумав, сказал: не видит никаких препятствий.

Единственный вопрос возник, когда выяснилось, что самой младшей возрастной группой были восьмиклассники, а я пока еще учился в седьмом классе. Но я сказал, что это не страшно, я и в группе восьмиклассников могу идти. За мной к этому времени уже числилось столько талантов, что еще одному никто не удивился. Мальцева еще и математик? Ну, так это ведь Мальцева!

В том, что на олимпиаде я не опозорюсь, у меня не было никаких сомнений. Прошлым летом я, на всякий случай, прочитал школьные учебники математики, геометрии, физики и химии до десятого класса включительно. Освежил, так сказать, знания. Это чтобы мне в школе меньше времени приходилось тратить на домашние задания. А будущим летом я планировал перейти и к вузовским учебникам. Так что в объеме советской средней школы математику я знал на «отлично» и вполне мог померяться знаниями даже с лучшими немецкими восьмиклассниками.