Пир горой, стр. 9
Свадьба Капитона была сыграна на славу. Такой еще не видали в Сосногорске. Гостей набралось сотен до двух. Лаврентий Тарасыч разошелся и, похаживая по горницам, приговаривал:
– Пей, ешь, веселись в мою голову… Ничего не жаль для дражайшего племянничка.
В числе почетных гостей первое место отведено было слепому Густомесову. Долго его уговаривали выехать из скита и кое-как уломали. Да и не поехал бы он, если бы не Агния Ефимовна, которая тоже уперлась и ни за что не хотела ехать на свадьбу. Именно это и заставило Густомесова согласиться… Пусть милая женушка казнится, как мил-сердечный друг с другой пойдет под венец. У слепого всплыло желание показнить жену. Агния Ефимовна даже заплакала, когда пришлось ехать из скита. Но в гостях она сразу очувствовалась, приняла гордый вид, и все невольно ею любовались. Красива была Агния Ефимовна в старинном парчовом сарафане и в расшитой жемчугами старинной «сороке». Сидит с мужем, рядом с невестой, и так спокойно на всех поглядывает. Дрогнула Агния Ефимовна только в момент, когда отправляла невесту к венцу.
– Будь счастлива, Аннушка, – шепнула она, целуя невесту.
Аннушка посмотрела на нее и удивилась: у Агнии Ефимовны глаза были полны слез. Ей сделалось жаль несчастной женщины.
Венчали в старой раскольничьей моленной, куда Агния Ефимовна ездила провожать невесту. С молодыми она вернулась спокойная и веселая, точно сняла с души какую-то тяжесть. А дальше Агния Ефимовна и совсем развернулась. Речистая была баба, схватчивая на словах, и сам Лаврентий Тарасыч похлопал ее по плечу.
– Хороша бабочка, нечего сказать: в зубах слово не завязнет.
Разошлась Агния Ефимовна на чужом пиру, расшутилась и даже в пляс пошла. Все любовались красавицей и только дивились, откуда у нее веселье берется. Капитон смотрел на Агнию Ефимовну и хмурил брови, точно припоминал какой дурной сон.
– Поцелуй жену… – приставала Агния Ефимовна к нему. – Анна Егоровна, ну-ка, как ты любишь молодого мужа?
Эти приставания сильно смущали молодую, и она не знала, куда девать глаза.
– Посмотрите, как любят мужей, – не унималась Агния Ефимовна и при всех поцеловала своего слепца. – Вот как и еще вот так…
Все видели, как веселилась Агния Ефимовна, и никто не знал, что делается у нее на душе.
Свадьба продолжалась целых две недели. Расходившийся Лаврентий Тарасыч вечером запирал ворота на замок и никого не выпускал, а с утра начиналась та же музыка. Все, что было богатого в Сосногорске и в ближайших городах, беспросыпно кутило в мелкозеровских палатах целых две недели, позабыв счет дням, позабыв всякие дела и домашние работы. Пьяные гости били посуду, ломали мебель, рвали на себе платье и вообще безобразничали. Трудно сказать, до чего дошло б это дикое веселье, если бы в одно прекрасное утро не нашли одного гостя мертвым: бедняга «сгорел» от вина. Все разом кончилось, и всех гостей вымело точно ветром, и даже сам Лаврентий Тарасыч сбежал на заводы, оставив мертвое тело в своих палатах на произвол судьбы, то есть Егору Иванычу, которому уже от себя пришлось считаться с исправником, заседателем, полицмейстером и разной чиновной мелочью.
IX
Сейчас после свадьбы, наскоро похоронив сгоревшего от вина усердного гостя, Егор Иваныч уехал в тайгу. Молодые остались в городе до осени и переехали в собственный дом, где продолжалось то же веселье. На радостях Капитон закутил, и гости не выходили из дому. Свадебное веселье затянулось на все лето.
Густомесов вернулся в скит на Увек, и свой флигелек теперь показался Агнии Ефимовне живой могилой. Но она ничем не выдавала себя и по наружному виду казалась даже веселой.
– Так, Агнюшка, так… – похваливал жену Яков Трофимыч. – Чего нам с тобой печалиться? Слава богу, все есть, а там еще Егор Иваныч в тайге добудет… А много ли нам с тобой двоим надо? Умру, все на тебя запишу…
Мысль о смерти всегда вызывала неприятные разговоры. Агния Ефимовна знала это вперед и мучилась каждый раз вдвойне.
– Помру я, откажу тебе, Агнюшка, все свое добро, а ты…
– Пошел молоть! Прежде смерти никто не помирает, и меня переживешь еще десять раз.
– Нет, я чувствую, што я скоро помру, Агнюшка… Ну, пожил, ну, всего отведал – туда и дорога, а вот тебя мне, миленькая, жаль. Останешься ты одна, да еще при собственном капитале, окружат тебя бабы-шептуньи, – ну, и взыграют мои кровные денежки… Подсыплется какой ни на есть статуй, а ваша женская часть слаба. Будете на мои денежки радоваться да надо мной, покойничком, посмеиваться. Все знаю, голубушка… А денежки проживете, он, статуй-то, и бросит тебя. И будешь ты опять голенькая, какой я тебя замуж брал: ни вперед, ни назад.
– Я в скиту останусь, Яков Трофимыч.
– Врешь!.. Не верю… Все врешь!
В последнее время у Якова Трофимыча явилась мысль о «чине ангельском». На эту тему он не раз заводил стороной разговор. Хорошо бы это было обоим постричься зараз. И жили бы вместе на Увеке: он в своей келье, а она с другими старицами.
– Ежели оставишь мне капитал, так я живо игуменьей буду, – говорила Агния Ефимовна, поддакивая мужу. – В скиту деньги-то понужнее, чем на миру…
– Отлично, Агнюшка… Все на тебя отпишу… Было бы за што мои грехи отмаливать… Ох, много грехов!.. Слаб человек, а враг силен…
Раздумавшись об ангельском чине, Агния Ефимовна и сама пришла к заключению, что это единственный выход из ее положения. А там можно и снять с себя монашескую рясу… Только бы от постылого мужа избавиться, чтобы не видеть его и не слышать. Конечно, она могла уйти от мужа, как венчанная по раскольничьему обряду, но эта мысль не приходила к ней в голову. И куда она пойдет? Делать она ничего не умеет, работать отвыкла, а жить по чужим людям не желала, припоминая свое сиротство. А главное, выходила на богатство, столько лет терпела – и вдруг все бросить.
Все эти планы расстроились совершенно неожиданно, и еще более неожиданно Агния Ефимовна очутилась на полной своей воле, как выпущенная из клетки птица.
Дело в том, что в описываемое нами время – начало сороковых годов – над нескверным и тихим иноческим житьем стряслась неожиданная беда: вышел строгий указ «о прекращении скитов». Слухи об этом ходили и раньше, как заросли скиты, но Увек, благодаря сильным милостивцам и доброхотам, устаивал, не в пример другим обителям. А тут даже не успели опомниться, как налетела беда. Вскоре после Успеньева дня на Увек приехал исправник и опечатал скит, а сестрам велел убираться на все четыре стороны. Огласилась тихая обитель стенаниями и воплем. Бывали беды и раньше, да сходили с рук, а тут исправник и слышать ничего не хотел, как его ни умоляли повременить хоть недельку.
– Не могу против указа идти, – отвечал исправник. – Не моя воля.
Мало этого, потребовал у стариц паспорты и пригрозил высылкой на места жительства этапным порядком, если не уберутся подобру-поздорову сами. Одним словом, вышел казус… Прежде Густомесов вызволял или Лаврентий Тарасыч, потому как имели они большую силу у разных властодержцев, а тут и они ничего не могли поделать. Очень уж скоро прискочила лихая напасть… Всех хуже приходилось Густомесову. Он совсем упал духом и решительно не знал, что ему делать и куда деваться. Агния Ефимовна тоже растерялась в первую минуту и даже не обрадовалась желанному освобождению. Ее точно пугала собственная воля.
– Умереть надо – вот что! – повторял в отчаянии слепой старик. – Ну, куда я теперь денусь? Зрячие-то найдут себе место, а я ума не приложу…
А тут и подумать даже некогда: уходи, и конец тому делу. Горькими слезами всплакался несчастный слепец, предчувствуя самое горшее еще впереди. Положим, у него в Сосногорске был свой дом и всякое угодье, а все-таки не в при мер тихому скитскому житию.
В один день весь скит опустел, точно умер. С горькими слезами и жалобными причетами оставляли сестры насиженное место. Никто не знал, куда голову приклонить… Не плакала и не жаловалась одна честная мать Анфуса: она не верила, что скит закрыт навсегда.