Хлеб, стр. 37
– Это проклятый колдун нашу воду копит… Вон как подпер всю реку! Вот навязался тоже чертушка… Настоящий водяной!
Они поехали сначала берегом вверх, а потом свернули на тропу к косцам. Издали уже напахнуло ароматом свежескошенной травы. Косцы шли пробившеюся широкою линией, взмахивая косами враз. Получался замечательный эффект: косы блестели на солнце, и по всей линии точно вспыхивала синеватая молния, врезывавшаяся в зеленую живую стену высокой травы. Работа началась с раннего утра, и несколько десятин уже были покрыты правильными рядами свежей кошенины.
– А вот и поп! – указал Ермилыч на кусты, из-за которых поднималась струйка синего дыма.
Поп Макар скоро показался и сам. Он вышел из-за кустов в одной рубашке и жилете. Черная широкополая поповская шляпа придавала ему вид какого-то гриба или Робинзона из детской книжки. Разница заключалась в тоненькой, как крысиный хвост, косице, вылезавшей из-под шляпы.
– Поздненько на помочь-то выехали, други милые, – попенял старик, здороваясь с приятелями.
– Иже в девятом часу вышли на работу и те получили ту же мзду, – ответил Ермилыч, понахватавшийся от писания.
– То-то вот очень уж много охотников-то до мзды, во-первых, а во-вторых, надо ее умеючи брать, ибо и мзда идет к рукам.
Поповский стан был устроен очень уютно. Стояли три телеги с поднятыми оглоблями, а на них раскинут громадный полог. Получался импровизированный шатер, перед которым курился какой-то сказочный «огонечек малешенек». Под дымом стояла неизменная поповская кобыла, отмахивавшаяся от овода куцым, точно обгрызенным хвостом. В телегах была навезена разная снедь и стояла целая бочка домашнего квасу. Три мужика цедили квас в деревянные ведерки и разносили по косцам. Поп Макар тревожно поглядывал на солнце и думал о том, управится ли дома попадья во-время. Легко ли накормить и напоить такую ораву помочан. Он был совсем не рад приехавшим гостям. Не до них было.
– Не в пору гость – хуже татарина, – заметил Ермилыч, слезая с лошади.
– Что делать, поп, потерпи… Мы от тебя и не это терпим. Мы здесь все попросту. Да… Одною семьей…
– А ты опять про Ахава нечистивого?
– Ахав-то Ахавом, а прежде старинные люди так говорили: доносчику первый кнут… Ты это слыхивал?
– Ну, а потом? – спрашивал поп, снимая свою шляпу.
– Потом-то?.. А потом будем говорить так: у апостола Павла что сказано насчет мзды?
– Разное сказано.
– Нет, не разное, а пряменько говорится: делающему мзда не по благодати, а по долгу, – значит, бери, а только выручи. Так, Флегонт Васильич?
– Ничего я не знаю от писания, – признался писарь. – Вот насчет закона, извини, могу соответствовать кому угодно.
– Друг, тебя научили этому, во-первых, ваши старые бабы-начетчицы, – заговорил поп Макар, – а во-вторых, други, мне некогда.
Поп надел шляпу и пошел к косцам. Это было почетное бегство, и Ермилыч захохотал.
– Это называется – милости просим через забор шляпой щей хлебать, – объяснил писарь, разваливаясь на траве.
– А угощенье, которым ворота запирают, дома осталось. Ха-ха! Ловко я попа донял… Ну, нечего делать, будем угощаться сами, благо я с собой захватил бутылочку.
Ермилыч добыл из-за пазухи бутылку с водкой, серебряный стаканчик, а потом отправился искать на возу закуски. И закуска нашлась – кочан соленой капусты и пшеничный пирог с зеленым луком. Лучшей закуски не могло и быть.
– Выпьем за здоровье Макара, – предлагал Ермилыч, подавая писарю первый стаканчик. – Ловко он стрекача задал.
Писарь отмалчивался и все хмурился. Они прилегли к огоньку и предались кейфу. Ермилыч время от времени дрыгал ногами и ругал надоедавший овод.
– У! Чтобы вам пусто было, окаянным!
– Да… вообще… – думал писарь вслух… – Вот мы лежим с тобою на травке, Ермилыч… там, значит, помочане орудуют… поп Макар уж вперед все свои барыши высчитал… да… Так еще, значит, отцами и дедами заведено, по старинке, и вдруг – ничего!
– Как ничего?
– Да так… Вот ты теперь ешь пирог с луком, а вдруг протянется невидимая лапа и цап твой пирог. Только и видел… Ты пасть-то раскрыл, а пирога уж нет. Не понимаешь? А дело-то к тому идет и даже весьма деликатно и просто.
Ермилыч сел и с каким-то ожесточением выпил два стаканчика зараз. Очень уж изводил его писарь своим разговором.
– Ты это все насчет Заполья, Флегонт Васильич, тень наводишь?
– Да насчет всего… Ты вот думаешь: «далеко Заполье», а оно уж тут, у тебя под носом. Одним словом – все слопают.
– Каким же это манером, Флегонт Васильич?
– А даже очень просто… Хлеб за брюхом не ходит. Мы-то тут дураками печатными сидим да мух ловим, а они орудуют. Взять хоть Михея Зотыча… С него вся музыка-то началась. Помнишь, как он объявился в Суслоне в первый раз? Бродяга не бродяга, юродивый не юродивый, а около того… Промежду прочим, оказал себя поумнее всех. Недаром он тогда всех нас дурачками навеличивал и прибаутки свои наговаривал. Оно и вышло, как по-писаному: прямые дурачки. Разе такой Суслон-то был тогда?
– Тебе же лучше, Флегонт Васильич… И народ умножился и рукомесло всякое. По зиме-то народ у вас, как вода в котле кипит.
– Глуп ты, Ермилыч, свыше всякой меры… У тебя вот Михей-то Зотыч сперва-наперво пшеницу отобрал, а потом Стабровский рожь уведет.
– Всем хватит, Флегонт Васильич.
– Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А ты сидишь да моргаешь… «Хорошо», говоришь. Уж на что лучше… да… Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят… Похожи есть патреты. Вот как нашего брата выучат!
Для Ермилыча было много непонятного в этих странных речах, хотя он и привык подчиняться авторитету суслонского писаря и верил ему просто из вежливости. Разве можно не поверить этакому-то человеку, который всякий закон может рассудить?
– И это еще ничего, Ермилыч, – ну, отобрали у тебя пшеницу, отобрали рожь… Ничего, говорю. А тут они вредную самую штуку удумали… Слышал про банк-то? Это уж настоящая музыка. Теперь у меня, напримерно, три тыщи капиталу. Государственный банк дает пять процентов. Так? А они сейчас: бери девять. Лестно тебе это или нет? Конечно, лестно… А они этот же самый капитал в оборот пустят по двадцать четыре процента… Это как, по-твоему? Силища неочерпаемая. Мне это милые зятья объяснили, Галактион да Карла. Вот какое дело выходит… Всех заберут в лапы, Ермилыч, как пить дадут.
Вместо ответа Ермилыч упал на траву и удушливо захохотал.
– Да ты что ржешь-то, свинья? – озлился писарь.
– Удивил!.. Ха-ха!.. Флегонт Васильич, отец родной, удивил! А я-то всего беру сто на сто процентов… Меньше ни-ни! Дело полюбовное: хочешь – не хочешь. Кто шубу принесет в заклад, кто телегу, кто снасть какую-нибудь… Деньги деньгами, да еще отработай… И еще благодарят. Понял?
Писарь опешил. Он слыхал, что Ермилыч ссужает под заклады, но не знал, что это уже целое дело. И кому в башку придет: какой-то дурак мельник… В конце концов писарь даже обиделся, потому что, очевидно, в дураках оказался один он.
II
Этот разговор с Ермилычем засел у писаря в голове клином. Вот тебе и банк!.. Ай да Ермилыч, ловко! В Заполье свою линию ведут, а Ермилыч свои узоры рисует. Да, штучка тепленькая, коли на то пошло. Писарю даже сделалось смешно, когда он припомнил родственника Карлу, мечтавшего о своем кусочке хлеба с маслом. Тут уж дело пахло не кусочком и не маслом.
Выпивший почти всю водку Ермилыч тут же и заснул, а писарь дождался попа Макара, который пришел с покоса усталый, потный и казавшийся еще меньше, как цыпленок, нечаянно попавший в воду.
– Ну, слава богу, покончили, – проговорил он, припадая запекшимися губами к ведру с квасом. – И по домам пора.
– Что же ты нас-то с Ермилычем не пригласишь в гости? – обиделся писарь, наблюдая попа Макара.