Кавказская война, стр. 31

ПИСЬМА С КАВКАЗА [35]

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Истекший 1864 год был один из самых счастливых отмеченных годов нашей тысячелетней жизни. Русский народ, соединенный в те памятные месяцы как один человек, видел разом усмирение польского восстания [36] и окончание вековой кавказской борьбы [37].

Имена Польши и Кавказа проставлены рядом не случайно. Наружной связи между ними нет; материально эти страны составляют два совершенно отдельные центра действия; однако же внутренняя связь не только существует, но даже обнаруживается довольно явственно. Недавно один из значительных европейских дипломатов в Константинополе говорил: «Европа не может видеть с равнодушием покорение Кавказа. Независимый Кавказ для нее так же желателен, как была бы желательна независимая Польша. Независимость Кавказа могла бы даже сильно содействовать в удобную минуту независимости Польши». Действительно, дело шло для России об одном и том же вопросе на Кавказе, как в Польше; тот же момент нашей истории выразился одинаково на двух окраинах империи. Почти одновременно русский народ встретил в своем естественном росте два препятствия, перед которыми он не мог остановиться, не отказываясь от половины уже совершенного пути: одно на европейском, другое на азиатском рубеже. И там, и здесь необходимость преодолеть эти препятствия вызвала столетнюю борьбу, то явную, то подземную, но непрерывную и не допускавшую никаких сделок, до такой степени, что всякая сделка, как доказал опыт, положительно вредила окончательному результату. И там, и здесь покорение противников было не целью, а только средством навсегда обезопасить от враждебных покушений, прочно укрепить за собою свое родное, несомненно нам принадлежащее. В продолжение почти целого столетия Кавказ был для нас буквально «азиатскою Польшей».

Известно, что не честолюбие, а честь и сострадание вынудили русское правительство присоединить Грузию к своим владениям; но тем не менее нельзя считать занятие закавказских областей событием случайным. Россия была приведена к этому занятию своею историей и своим географическим положением; не совершись оно в 1800 году, оно произошло бы позже, но произошло бы несомненно. Государство, упирающееся в Черное и Каспийское моря, не может быть равнодушно к тому, что происходит на кавказском перешейке, который в полном смысле слова командует этими морями. Географические очертания страны входят, как один из главнейших элементов, в создание той постоянно действующей роковой силы народной истории, которая помимо всех случайных событий увлекает ее преимущественно в ту, а не в другую сторону. В XVI веке Каспийское море и Волга связывали в один политический мир мусульманские царства от Персии до устья Оки. Когда русский народ сел на развалинах северных татарских царств и захватил в Астрахани ключ этого длинного бассейна, он прямо вступил в права мусульманского наследства: главный торговый путь России, Волга, выводил нас в пустынное Каспийское море — море без хозяина и кораблей, по берегам которого стояли, однако ж, многолюдные города и жили промышленные и богатые народы. Мы знаем из восточных историков, какой трепет объял всех мусульман каспийского прибрежья, когда они узнали о падении Казани и Астрахани. Связанные ежедневными сношениями с этими странами, считая себя за один почти народ, они не понимали, зачем русским останавливаться на устьях Волги. По их мнению, Ширванское царство должно было немедленно подвергнуться участи Астраханского, и они были правы: когда казачьи атаманы распоряжались как хотели на всем каспийском прибрежье, то дело это не было бы слишком мудреным для московского царя. В то же время молила нас о спасении единоверная Грузия, истерзанная мусульманскими нашествиями. В то же время казаки селились на Тереке; пятигорские черкесы принимали подданство России. Если бы продолжился блестящий период деятельности Грозного, может быть, кавказский перешеек был бы занят тремя веками ранее. Как бы ни было, с XVI века мысль о владычестве на Кавказе стала наследственною в русской истории; в периоды слабого управления она как будто гасла; но всякое сильное царствование вновь выводило ее наружу. Сейчас же после Грозного Годунов посылал стрельцов в Грузию. Затем период самозванцев отбросил Россию на много лет назад и заставил ее думать только о возвращении утраченного. Но вот вступает на престол Петр и, только что кончив войну за Балтийское море, сейчас же начинает ее за Каспийское; если бы бог дал ему жизни еще на несколько лет, русское владычество утвердилось бы тогда же окончательно на Кавказе. Между Петром и Екатериной правительство во внешней политике и вне польских дел почти ничего не преследовало систематически. Мысли о Кавказе воскресли только при Екатерине. Хотя Екатерина колебалась и не желала занимать навсегда Закавказье, тем не менее она послала в прикаспийские области графа Зубова, и если бы не смерть императрицы, то русские войска не вернулись бы за Терек. С того времени, как империя, давно уже владевшая Каспийским морем, доросла наконец до Черного, можно было безошибочно предвидеть, что несколько ранее, несколько позже кавказский перешеек будет занят русскими. Можно сказать только «слава богу», что занятие это совершилось при Павле; если бы промедлили три-четыре года, то, конечно, в период непрерывных европейских войн первой половины царствования Александра было бы уже не до Кавказа; а с 1815 года всякое посягательство с нашей стороны на этот край вызвало бы на свете кавказский вопрос в размерах вопроса европейского.

Виды русского правительства на Кавказ, питаемые в продолжение веков, не всегда были вполне сознательны; но не в том дело; они существовали и переходили из поколения в поколение; это видно из того, что каждая благоприятная минута, каждое энергическое царствование вновь вызывали их к жизни. Разве убеждения нынешнего русского общества по польскому делу были сознаваемы отчетливо при царях, при Петре, при Екатерине? А между тем решение этого вопроса все шло вперед к своей естественной развязке; и конечно, большинство русских деятелей, участвовавших в решении этого международного спора, в какой бы мере оно ни сознавало выработавшиеся ныне идеи, действовало более или менее в их общем смысле, так как в этом смысле именно развивалось и наконец решилось все дело. На том и держится последовательность истории, что такие полусознательные идеи все-таки заключают в себе всю массу побуждений, нужных для настойчивого действия. То же было с вопросом кавказским. Русское общество и теперь еще так же смутно судит о нем, как за двадцать лет пред этим судило о польском деле; оно больше полувека смотрело с равнодушным удивлением на нескончаемую кавказскую борьбу и так к ней привыкло, что уже и не ожидало развязки. Тысячи русских семейств, носивших траур по родным, падшим на Кавказе, даже не задавали себе вопроса, какому богу приносятся эти жертвы. Кто из нас не слыхал таких домашних рассуждений, что Закавказье надо бросить, как не окупающее расходов на войну; или рассуждений иностранных в таком роде, что мы длим нарочно Кавказскую войну для того, чтоб упражнять свою армию! Можно наверное сказать, что далеко не все русские государственные люди XIX столетия, имевшие влияние, каждый по своему ведомству, на ход кавказских дел, сознавали цель этой настойчивой борьбы. Но правительство шло к своей цели неуклонно и не жалея никаких жертв, особенно в два последних царствования, при императоре Николае I и ныне царствующем государе — и достигло цели. Ожесточенные возгласы, которыми в Англии, Франции и Австрии государственные люди, газеты и народные сборища приветствовали падение Шамиля, а в 1864 г. окончательное покорение Кавказа, должны, наконец, просветить русское общество насчет той истины, что на Кавказе решается нечто весьма значительное. В 1859 году был подан королеве Виктории адрес, обвинявший министерство в измене за то, что оно покинуло Шамиля, защищавшего доступ в Азию. В прошлом году поток всевозможных проклятий на нас за успех, на свои правительства за мнимую слабость к нам, разразился еще сильнее. Последняя преграда русским со стороны Азии рухнула, объявляли ораторы на митингах. Угнетение черкесов сделалось такою же публичною темой, как угнетение поляков. Но не из-за благополучия черкесов скорбели сердобольные сердца; нам не прощали исхода борьбы, раздвинувшего не только русскую империю, но русский народ до Абхазии. «Может ли Европа видеть равнодушно, — говорил один из европейских посланников в Константинополе, — как Черное море географически делается русским?» «Теперь господствующая роль в Турции опять принадлежит русским, — сказал другой, — первое замешательство в Европе, и с своих азиатских рубежей они сделают что захотят!» «Может ли Европа видеть равнодушно!» — было общим возгласом.