Кафка на пляже, стр. 98
– Сестра… – выдыхаю я.
Я не должен был так поступать с Сакурой. Даже во сне.
– Что же мне делать? – спрашиваю я, глядя в землю перед собой.
– Да-а… Наверное, надо преодолеть страх и злость, что сидят внутри тебя, – говорит Ворона. – Пустить туда яркий свет, растопить застывший уголок сердца. Это будет по-настоящему круто. Вот тогда ты и станешь самым крутым пятнадцатилетним парнем на свете. Понимаешь? Еще не поздно. Ты вновь обретешь себя, если прямо сейчас возьмешься за дело. Напряги мозги, подумай. Думай, что делать. Ты же не дурак. Ты же сообразительный.
– Неужели отца в самом деле я убил? – задаю я вопрос.
Ответа не было. Я оглянулся и увидел, что Ворона исчез. Мой вопрос поглотила тишина.
Один в этой чаще, я чувствовал внутри ужасную пустоту. Будто превратился в ту самую «пустышку», о которой как-то говорил Осима. Во мне образовалось огромное белое пятно, которое продолжало разрастаться, стремительно пожирая то, что оставалось у меня внутри. Я даже слышал это чавканье и все больше переставал понимать самого себя. Полный тупик. Потеря ориентации. Ни неба, ни земли. Я думал о Саэки-сан, Сакуре, Осиме, но был от них далеко, за много световых лет. Это как смотреть в бинокль с другого конца – сколько ни вытягивай руку, все равно не достанешь. Я – одиночка, блуждающий в темном лабиринте. «Прислушивайся к шуму ветра», – сказал Осима. Я прислушиваюсь, но ветра-то нет. И Ворона куда-то пропал.
Напряги мозги, подумай. Думай, что делать.
Но я уже не мог ни о чем думать. Думай не думай – все равно в этом лабиринте упрешься в тупик. Что же такое во мне засело? А может, оно борется с пустотой вокруг?
«Взять сейчас и решить все разом. Наложить на себя руки, здесь, в лесу», – на полном серьезе мелькнуло в голове. Прямо в чаще леса, на этой тропинке-не-тропинке. Перестать дышать, тихо похоронить сознание во мраке, излить до последней капли темную кровь, зараженную бациллой насилия, оставить гнить в разросшейся под деревьями траве все свои гены. «Может быть, тогда мое сражение кончится? – думал я. – Или я так и буду вечно убивать отца, осквернять мать, осквернять сестру, разрушать само существо этого мира?» Закрыв глаза, я всматривался в себя, стараясь заглянуть в собственную душу, где клубился уродливый, шершавый, как наждачная бумага, мрак. Когда темные тучи разошлись, листья на кустах кизила засверкали в потоке лунного света подобно тысяче острых клинков.
В этот самый миг мне почудилось, будто что-то зашевелилось у меня под кожей. В голове громко щелкнуло. Я открыл глаза и сделал глубокий вдох. Бросил под ноги баллончик с краской. Топорик, компас… Предметы падали на землю со звуком, который рождался где-то далеко-далеко. Тело сделалось удивительно легким. Я сбросил с плеч мешок. Чувства обострились. Воздух казался прозрачнее, лес – еще гуще. В ушах по-прежнему звенело непостижимое соло Джона Колтрейна. И конца ему не было.
Подумав, я достал из вещмешка охотничий нож и сунул в карман. Тот острый нож, который забрал из стола у отца в кабинете. Если понадобится, им можно рассечь на запястье вены и выпустить на землю всю кровь. И механизм сломается.
Я вступал в самую чащу. Полый человек. Белое пятно, пожирающее само себя. Поэтому бояться в лесу больше нечего. Совсем нечего.
И я вступил в чащу.
Глава 42
Оставшись наедине с Накатой, Саэки-сан предложила ему стул. Немного подумав, тот сел. Какое-то время они смотрели друг на друга через стол и молчали. Наката держал на коленях тирольскую шляпу и по обыкновению поглаживал ладонью свой ежик, а Саэки-сан, сложив руки на столе, спокойно разглядывала его.
– Если я не ошибаюсь, вы тот человек, которого я ждала, – сказала она.
– Да. Наката думает, так оно и есть. Только уж больно долго Наката сюда добирался. Вы, наверное, заждались совсем. Наката изо всех сил спешил.
Саэки-сан покачала головой:
– Ну что вы… Появись вы раньше или позже, мне, наверное, было бы сложнее. Так что сегодня – в самый раз.
– Накате очень Хосино-сан помог. Добрый человек. Кабы не он, Наката бы еще дольше провозился. Ведь Наката даже читать не умеет.
– Он ваш друг?
– Да, – кивнул Наката. – Может быть. Хотя, честно сказать, Наката в этих делах плохо разбирается. У него с самого рождения друзей не было. Ни одного. Не считая кошек.
– У меня тоже очень долго не было друзей, – проговорила она. – Одна только память.
– Саэки-сан?
– Слушаю вас, – откликнулась женщина.
– По правде говоря, у Накаты совсем нет памяти. Потому что с головой плохо. Что это такое – память?
Саэки-сан посмотрела на свои руки на столе и подняла взгляд на старика.
– Память согревает человека изнутри. И в то же время рвет его на части.
Наката покачал головой:
– Сложный вопрос. Накате этого пока не понять. Он только про «сейчас» понимает.
– А я вот, похоже, наоборот, – сказала Саэки-сан.
В комнате наступила полная тишина. Нарушил ее Наката – тихонько кашлянул:
– Саэки-сан?
– Да? Что?
– Вы про камень от входа знаете?
– Да, знаю. – Пальцы женщины коснулись лежавшего на столе «Монблана». – Как-то давно имела с ним дело в одном месте. Так получилось. Может, лучше было не знать этого. Однако у меня тогда не было возможности выбирать.
– Наката несколько дней назад его открыл. После обеда. Тогда еще гром был сильный. Знаете, как гремело? Хосино-сан помог. Один бы Наката не справился. Вы помните тот день, да?
– Помню, – кивнула Саэки-сан.
– А открыл его Наката потому, что надо было.
– Понятно. Все возвращается к тому, как должно быть.
Теперь уже кивнул Наката:
– Совершенно верно.
– У вас есть к этому способность.
– Какая способность? Наката плохо понимает. Но, Саэки-сан, у Накаты тоже не было возможности выбирать. Правду сказать, Наката в Накано одного человека убил. Он не хотел, но им Джонни Уокер руководил. Вот и убил. За пятнадцатилетнего мальчишку, который должен был там быть. Наката по-другому не мог.
Саэки-сан прикрыла глаза, потом снова подняла их взгляд на Накату.
– Неужели все это происходит потому, что когда-то, давным-давно, я открыла камень от входа? И это тянется и тянется до сих пор. Неужели все нынешние потрясения и ненормальности тоже из-за этого?
Наката покачал головой:
– Саэки-сан?
– Да?
– Накате это не известно. У Накаты задача – вернуть сейчас все к тому, как должно быть. Потому Наката и уехал из Накано, переехал большие мосты и оказался на Сикоку. И вы, верно, знаете, Саэки-сан: вы не можете здесь оставаться.
Саэки-сан улыбнулась:
– Ничего. Я давно хотела этого, Наката-сан. И раньше, и теперь. Но никак не могла добиться. Мне просто приходилось ждать, когда это наступит. Долго ждать. Временами становилось невыносимо. Хотя, наверное, страдание – это мой крест.
– Саэки-сан, у Накаты от тени всего половинка. Как и у вас.
– Да-да.
– Наката во время войны другой половинки лишился. Почему так случилось? Почему с Накатой? Неизвестно. Да ладно. С тех пор много времени прошло. А нам с вами скоро надо отсюда уезжать.
– Понятно.
– Наката уже давно на свете живет. А памяти у него нету. Наката уже говорил. Поэтому про ваши «страдания» Наката не больно хорошо понимает. Только Наката вот что думает: как вы ни страдали, но все равно с этой самой памятью расставаться не хотели. Так ведь?
– Да, – отвечала Саэки-сан. – Вы правы. Как ни тяжело, а расставаться с этой памятью я не хочу. До тех пор, пока жива. В ней весь смысл жизни, свидетельство того, что жила.
Наката ничего не ответил. Только кивнул.
– Я и так живу уже слишком долго и много вреда принесла. Людям и вообще… – продолжала Саэки-сан. – Связалась с тем самым пятнадцатилетним пареньком, о котором вы говорили. Спала с ним. Совсем недавно. В той самой комнате. Я там снова превратилась в пятнадцатилетнюю девчонку, и мы с ним… Правильно я поступила или нет… но по-другому было нельзя. Но из-за этого, быть может, пострадало что-то еще. Только об этом я жалею.