Чёрный всадник, стр. 48

Выглядел кошевой действительно плохо: лицо землисто-серое, заострённое, как после болезни, а из-под сорочки на спине выпирали острые лопатки.

— Вот что, сынки, — остановился перед казаками кошевой. — Настало время, когда каждый день можно ждать непрошеных гостей. Есть верные вести, что турки начали восстанавливать крепости Ислам-Кермен и Кизи-Кермен… Зашевелилась Аккерманская орда… Очухался от нашей встряски хан Мюрад-Гирей и собирает под свои знамёна остатки своего войска… Но нам не известно, что сейчас делает и что замышляет визирь Кара-Мустафа. А это наш главный враг, и мы должны знать о нем все…

— Каким образом, батько? — удивился Палий.

— Нужно ехать в Немиров и Каменец… Только там можно добыть необходимые сведения.

— Поеду я? — встрепенулся Арсен.

— Да, сынок, поедешь ты, — твёрдо сказал кошевой.

— А что же мне?.. — Палий был немного растерян.

Серко улыбнулся доброй стариковской улыбкой: за последнее время он ещё больше полюбил этого умного и отважного казака.

— Подожди, не спеши, полковник, будет и тебе работа… Подберёшь себе сотни две добровольцев — этакий летучий полк — и проводишь Арсена до Немирова. Мы, то есть я, киевский воевода Шереметьев и гетман, должны точно знать, когда выступит Кара-Мустафа. Все, что узнает Арсен, ты немедленно передашь куда следует… Без нужных вестей не возвращайтесь!

— Понятно, батько, — ответили казаки.

— Погодите, это ещё не все… Что-то нужно решить с Юрком Хмельницким. Брать его кровь на свою совесть не хочу. Хватит её с меня… Память о Богдане не позволит мне отдать такой приказ. Но и мириться с тем, что этот изверг вытворяет на Подолии и на Правобережье, тоже нельзя… Надо устроить так, чтобы ему стало жарко в Немирове… Ему и его союзникам…

— Восстание? — сверкнул глазами Палий.

— Да, восстание! А твой полк, Семён, поддержит повстанцев, станет их опорой.

— Постигаю.

— Но не только восстание… Неплохо бы было вбить клин между Юрком и турками. Бывает, что одно слово может сделать больше, чем тысяча сабель… Об этом пускай Арсен со своими болгарскими друзьями помозгует…

— Постараюсь, батько, — откликнулся тот. — Нам все ясно.

— Ну, а коль понятно, так идите собираться! Чтоб завтра были в дороге!

3

Киев кишел военным людом. Из России по Днепру и Десне плотогоны перегоняли строительный лес, ладьи с железом, войсками, оружием. С Левобережья гетман Самойлович прислал несколько тысяч казаков и ещё больше крестьян для выполнения землекопных работ.

Днём и ночью на Печерске и Зверинце не утихал людской гомон. Там возводились высокие земляные валы, упрочняемые частоколом, пушкари устанавливали на них пушки, в предполье казаки сооружали волчьи ямы… Укреплялся старый город. Весь Подол тоже был обнесён палисадом.

Через Днепр впервые с тех пор, как он нёс свои воды, у Киева перекинули большой наплавной мост на байдаках [53]. Ширина моста такая, что по нему могли ехать сразу четыре ряда возов.

Генерал Патрик Гордон, или, как его теперь звали, Пётр Иванович Гордон, который руководил всем этим огромным строительством, едва успевал побывать за день всюду, где велись работы. Печерские ретраншементы [54] и мост были в центре его внимания. Особенно мост: вот-вот должны были подойти основные силы с Левобережья. Десятки тысяч воинов, тысячи возов и тысячи голов скота нужно было быстро, без задержки переправить на правый берег. Кроме того, он задумал так укрепить подходы к мосту, чтобы враги не сумели его разрушить или сжечь… Потому и носился непоседливый генерал на высоком тонконогом коне с одного конца города в другой, и везде его острый глаз замечал то, чего не могли или не хотели заметить иные, а резкий его голос подгонял нерадивых.

Но, несмотря на занятость, генерал нашёл время, чтобы позаботиться о семье Арсена. Он послал в Новосёлки с припасами Кузьму Рожкова — после чигиринской осады держал его при себе, — и тот в один прекрасный день вернулся в Киев с Иваником, который взял самых сильных лошадей и воз побольше в надежде чем-нибудь поживиться. Не заезжая на генеральский двор, они направились к Софии, побродили перед вычурными домами киевских вельмож, спустились на Подол.

Большой шумный город произвёл на Иваника сильное впечатление. Сияющие золотом купола церквей, каменные дома, просторные лавки, где можно было купить еду, соль, оружие и сбрую, нарядно одетые горожане и горожанки — все вызывало у него восторг и удивление. Он только причмокивал, глядя на сверкающие топоры и блестящие лопаты, тяпки, серпы и острые лезвия кос, на хомуты и шлеи с уздечками, издающие запах свежевыделанной кожи, то и дело хлопал руками по пустым карманам.

— Ай-ай-ай, досада какая, знаешь-понимаешь!.. Все тут есть, кроме птичьего молока. Лишь чепухи не хватает — деньжат. Ай-ай-ай, ни одного шеляга, как на грех, не завалялось в кармане… Тьфу!

Кузьма посмеивался про себя, так как знал, что генерал Гордон уже приказал выдать ему деньги и приготовить на складе самый необходимый хозяйственный инвентарь. А кроме того, и соли, и муки, и вяленой рыбы…

Радость Иваника была безмерна, когда вечером он увидел такое богатство.

— Как бы оси не поломались, — покачивал головой стрелец, видя, как Иваник с жадностью хватает из кладовой всякие железки и укладывает на телегу.

— Не поломаются! Они у меня дубовые, знаешь-понимаешь, — отвечал Иваник. — А поломаются — новые в дороге вытешу!

Утром следующего дня он должен был выехать домой. Но это было как раз воскресенье, и когда в церквах зазвонили колокола к заутрене, Иваник почесал затылок и сказал:

— А что, знаешь-понимаешь, быть в Киеве и не заглянуть в Киево-Печерскую лавру?.. Кузьма, поведи, будь другом!

Они спустились в Крещатый яр, на дорогу, ведущую через Угорское к лавре.

Стояло солнечное погожее утро. В яру, среди густой зелени, куковала кукушка, звенели птичьи голоса. В раскидистых ветвях цветущих лип гудели пчелы, а над всем этим плыл колокольный звон: дзень-бом, тили-бом, дзень-бом, тили-бом!..

Дорога выпетляла вверх, на Угорское. Отсюда уже виднелись золотые кресты Успенского собора, руины оборонительных стен, которые со времён нападения Батыя оставались невосстановленными. Старая и Новая Печерские слободы.

И вдруг звуки колоколов оборвались. А с валов ретраншемента залпом ударили пушки, послышались далёкие крики.

— Праздник какой или что? — всполошился Иваник.

Кузьма побледнел. Нет, ради праздника из пушек не палят. К тому же ретраншемент ещё не закончен и не все пушки установлены… Неужели нападение?

Сомнения его рассеялись, когда от лавры донеслись тревожные звуки набата. Большой колокол бил часто, как на пожар: бом-бом-бом! Эти звуки ледяным холодом проникали в самое сердце и разрастались в нем чёрным ужасом.

— Людоловы! — воскликнул Кузьма, выхватывая саблю. — Проклятье! Беги, Иваник!

От Новой слободы прямо на них мчались всадники, на скаку выпуская в сторону лавры тучи стрел. Очевидно, они прорвались через Зверинец, где строительство валов только начиналось, и, смяв малочисленную стражу, наводнили Печерск. Спасения не было.

Иваник тоже выхватил саблю.

— Беги! Я прикрою тебя, Кузьма, знаешь-понимаешь! Задержу их! Беги в заросли на склонах Днепра! — крикнул он. — Я виноват, что потащил тебя сюда… Зачем обоим погибать!

Кузьма и не думал спасаться бегством.

— Да беги же, холера ясная! — воскликнул Иваник, не замечая, что перенял от Спыхальского его излюбленное ругательство.

Но бежать уже было поздно. Ордынцы стремительно приближались. В воздухе просвистели стрелы, и одна из них впилась Иванику в руку. Он неуклюже взмахнул высоко поднятой саблей, вскрикнул и стал медленно оседать на землю. На белой полотняной рубахе быстро расплывалось красное пятно.

— Зинка! — позвал Иваник. — Спаси! Погибаю…