Греческий огонь, стр. 8

Феофано пыталась его убедить. Она боялась Брингу и его поистине дьявольского умения подчинять любого своим желаниям.

Она знала, что для борьбы с ним ей нужна помощь этериарха и беспрекословное подчинение его солдат. Другие сановники, особенно самые высокопоставленные, будут, как всегда, держать нос по ветру. Поэтому достаточно было выиграть первое сражение, и они все присягнули бы на верность Никифору.

Тайна беседы была скреплена торжественной клятвой, которую Феофано взяла с него как лицо, облеченное божественной властью, если не прямо дарованной ей от Бога, как в случае с императором, то косвенно, так как в качестве регентши она замещала императора на престоле. И хотя Нимий Никет был не особенно религиозен, перед божественной властью он испытывал священный трепет, признавая ее могущество и притягательность, быть может, именно потому, что они достигались не силой оружия, а более тонкими и таинственными средствами, не доступными его разумению простого воина. Сначала он было подумал, что, взяв с него клятву, Феофано проявила слабость, но тут же отбросил эту мысль, так как и сам он оказался в трудном положении, дав Бринге слово солдата, а регентше — священную клятву, прямо противоположную данному слову. Нимию Никету казалось, что он понимает, на чью сторону ему было выгоднее встать, но, если бы он захотел поступить по чести и совести, чью сторону ему следовало принять? Это был трудный вопрос, который он задавал себе, снова преклонив колени, чтобы поцеловать расшитую туфельку регентши, теперь лишь едва отдернувшую подол своей пурпурной туники.

Об этом же продолжал думать Нимий Никет, проходя через Лоджию Святых, по дороге в главное управление этерии. Нo в конце концов, взвесив силы обеих сторон, как и положено военному, он пришел к выводу, что, выступая на стороне регентши, он рискует меньше, чем на стороне Иоанна Бринги. Несмотря на всю свою хитрость и цинизм, евнух был обречен, и сам же он подсказал ему выбор, встав на сторону Феофано.

7

Музыканты не вышли из Дворца навстречу войску Никифора Фоки, входившему в город на рассвете через Золотые Порота. Не было музыкантов, не было придворных сановников и вельмож, не было императорских посланцев, никаких украшений и праздничных убранств на всем пути следования поиска. Зато была многочисленная и шумная толпа, сбежавшаяся со всего города, чтобы приветствовать доблестных солдат и их прославленного военачальника. А кроме того, предусмотрительный стратег собрал небольшой импровизированный оркестрик, который сопровождал войска приветственными звуками труб и цимбал на всем пути их движения от Золотых Ворот до Вала Константина и Форума Быков, а затем до Форума Волов, где на встречу с победителями уже сбежалась другая толпа.

Но несмотря на атмосферу праздника, это был не столько торжественный смотр парадной формы и выездки, сколько самый настоящий военный марш. Войско было приведено в состояние боевой готовности, хотя военные повозки украшали мирные веточки акаций и лавра. За пешими и конными отрядами следовали повозки с военными трофеями, которые были специально выставлены напоказ вместе с захваченными в плен военачальниками врага, покрытыми дорожной пылью и грязью, закованными в тяжелые цепи. Люди подходили, чтобы потрогать позолоченную упряжь арабских скакунов, вражеские шлемы с султанами, доспехи, сабли, пики новых и непривычных форм.

Никифор сам руководил постановкой этого зрелища и специально ввел в парадный кортеж одну деталь, способную повергнуть столицу в ужас и даже вызвать панику. Вслед за музыкантами и сразу после боевых колесниц, на специально изготовленной для этого случая тридцатиколесной повозке, влекомой тридцатью лошадьми, медленно плыл над толпой огромный дромон [22], участвовавший в морском сражении у острова Крит. Корабль казался снаряженным для боя и продвигался вперед по мощенной булыжником мостовой, покачиваясь и поскрипывая деревянными боками. Змея из позолоченной бронзы, украшавшая нос корабля, возвышалась над крышами домов. Киль и мощные деревянные борта просмолились до черноты.

Дромон был главным украшением военного парада, а Никифор Фока, как истинный герой этого триумфального шествия, стоя на верхней палубе корабля, приветствовал толпу, которая осыпала его цветами, кричала и аплодировала. Но жителей города и окрестностей, сбежавшихся поглазеть на это чудо, ожидала еще одна новость. На корабле, на железном постаменте возвышалось устройство для запуска снарядов греческого огня, секретного оружия византийцев, выставленного сегодня на всеобщее обозрение. Огромная бронзовая труба была прикреплена к подвижной платформе, установленной на носу корабля так, что она могла быть направлена в любую сторону для стрельбы огненными ядрами, которые, как говорили, не гасли от соприкосновения с водой и обращали в пепел вражеские суда. Бронзовая труба соединялась с горящим котлом, который для большего эффекта поддерживался в рабочем состоянии. В Константинополе никогда не видели ничего подобного.

Несмотря на настойчивые предложения сената, в Византии так и не был принят закон, подобный римскому, который предписывал войскам, возвращающимся из военных кампаний, располагаться на постой за городскими воротами. Поэтому военный парад, организованный Никифором Фокой, не мог считаться противозаконным, даже несмотря на то, что в подобных случаях предусматривалось обязательное участие в параде высших сановников двора, а иногда и самого императора, как бы официально подтверждающего своим присутствием данное войскам разрешение войти в город.

Военный кортеж пересек Вал Константина и сделал первую остановку на Форуме Быков, где представители корпорации городских ремесленников преподнесли победоносному стратигу памятные дары: расшитую золотом шелковую тунику, серебряную медаль с его изображением, золотое кольцо с выложенным на нем финифтью рисунком скрещенных мечей, кожаный щит и наконец шлем, сработанный общими усилиями золотых дел мастеров, кожевенников и ювелиров, украшенный золотым обручем с рельефным орнаментом и напоминающий императорскую корону.

Неизвестно, понял ли Никифор намек, только представители корпорации горожан заметили, что за шлем он благодарил их более горячо, чем за другие дары. Военный кортеж вновь возобновил свое шествие к Форуму Волов и дальше на Ипподром, где обычно завершались торжественные парады, после чего победителя принимали во Дворце.

Чтобы не вызывать подозрений, Бринга намеревался выйти навстречу Никифору в золотом плаще магистра во главе небольшого отряда своей личной охраны, тоже в парадной форме. Верные и беззаветно преданные ему сирийцы должны были броситься на Никифора и арестовать его до появления дворцовой гвардии под предводительством Нимия Никета. 11икому не доверяя, Бринга решил, что обойдется силами своих сирийцев. Несмотря на договоренность с этериархом об участии дворцовой гвардий в аресте Никифора, он считал, что достаточно и того, чтобы они не перешли на сторону противника, а об остальном он собирался позаботиться сам со своими людьми.

Бринга продумал все до мельчайших деталей. Первым делом надо было затащить Никифора в подвал под императорскими трибунами и ослепить, с тем чтобы войска, даже если бы им удалось освободить своего полководца, не смогли провозгласить его императором. После ослепления его должны были завернуть в мешковину и незаметно перенести в одну из тайных тюрем Дворца. Но действовать надо было быстро, чтобы успеть осуществить захват Никифора до провозглашения его императором на Ипподроме.

Бринга вообще предпочитал ослепление всем прочим видам наказания и частенько к нему прибегал. Обычно это наказание применялось к заговорщикам, к тем, кто покушался на честь и достоинство императора, членов его семьи и людей, приближенных к особе государя. Многие еще помнили, как евнух приказал ослепить повара только за то, что тот пересолил жаркое из кролика и тем самым будто бы покушался на его, Бринги, здоровье, а следовательно, и на его жизнь. Потом портного, который сшил ему слишком узкую и короткую тунику, оскорбив его честь и достоинство, и наконец придворного врача, видевшего магистра обнаженным, когда лечил от таинственной кожной болезни. Бринга был сторонником ослепления не только из-за эффективности этого средства, которое раз и навсегда обезвреживало преступника, но и из-за его символического значения, провозглашавшегося в приговорах императорского суда. На эти высказывания он мог бы сослаться, если бы ему вдруг вменили в вину наказание, которому он собирался подвергнуть Никифора Фоку.