Греческий огонь, стр. 27

— Ты гневишь Бога, одарившего тебя этими прелестями.

— Доброта Господня безгранична, достаточно попросить у него прощения, и его гнева как не бывало.

— Доброта Господня действительно не знает границ, чего не могу сказать о своей.

— Бог не нуждается ни в твоем согласии, ни в твоей помощи.

— Господь Бог всегда приходил мне на помощь, когда меня вынуждали защищать свою честь и достоинство.

— Теперь я понимаю, почему ты каждодневно молишься ему, не вставая с колен, — Феофано снова расхохоталась и, покачивая бедрами, отвернулась от Никифора.

— Когда-то я сумел защитить границы империи и присоединить к ней новые земли, отнятые у варваров. Став императором, я научился ограждать себя от придворных льстецов и от назойливых послов, вроде этого епископа, но мне очень горько сносить насмешки, которыми постоянно осыпает меня собственная супруга.

— Какой ты император, ты — монах, спящий на шкуре дикого осла и укрывающийся старой рясой. А потому тебе следует быть терпеливым, сносить все обиды, молча страдать, жертвовать собой, смиренно отказываться от альковных радостей, умерщвлять свою плоть, и без того слабую от рождения, да и от возраста. Восседая на троне, ты еще можешь позволить себе какую-нибудь дерзкую выходку, но здесь, когда я велю тебе поднять мои туфли и надеть их мне на ноги, ты должен смиренно выполнять мой приказ. Ни на минуту не забывай, что на трон тебе удалось взойти только потому, что именно я постоянно держала тебя в курсе всех планов Иоанна Бринги — самого умного и самого лукавого из всех врагов, с какими тебе когда-либо приходилось иметь дело.

У правды, подумал Никифор, прежде чем ответить, два разных лица. Однажды в пустыне какой-то мудрец сказал ему, что у правды семь лиц, но на собственном опыте он убедился, что тому, кто верит в Бога, достаточно и двух. Стараясь сдержать раздражение, он сказал:

— Ты прекрасно понимаешь, что Иоанн Бринга воспротивился бы твоим планам так же, как он противился моим. Раз ты предала его, значит, даже ты понимала, что он тебе не союзник.

— Ну да, ты на стену полезешь, но не признаешь, что столь многим обязан мне. Не забывай, однако, что я уже была во Дворце, вблизи трона, когда сам ты находился еще очень далеко и не имел сюда доступа.

— Верно, ты была моей союзницей, но помогал и Бог, а Бринга… Всем известно, что он взял себе в помощники дьявола, нарушив первую из заповедей Господних.

— Бринга не нуждался в помощниках, он был умен и хитер. А хитрость, по-моему, это не грех, раз многие мудрецы приписывают ее даже самому Богу.

— Не богохульствуй. Лишь неверные арабы приписывают своему Богу такое качество, как хитрость. Ты спутала Бога мусульман с нашим Богом.

Разъяренная упреком мужа, Феофано сняла с ноги туфлю и запустила ею в Никифора, но тот вовремя увернулся и в знак примирения поднял руки:

— Давай прекратим все эти бесполезные споры о прошлом. Меня ждут. А если тебе так уж хочется продолжить этот неприятный разговор, мы можем вернуться к нему позднее. — С этими словами он направился к двери, навстречу куропалату. Феофано же с яростью стала пинать туфли, выставленные рядами вдоль стены.

Император встретил своего брата Льва взглядом, в котором был не столько гнев, вызванный такой серьезной причиной, как кража формулы, сколько обезоруживающая печаль, глубокое огорчение.

— Этот второй визит за столь короткий промежуток времени дает основания полагать, что вы принесли какие-то новости, — сказал он.

Куропалат сразу понял, что зря поторопился и что лучше было бы как следует подготовиться к встрече с братом.

— Я думал, лучше держать вас в курсе всего, что имеет хоть какое-то отношение к пропаже пергамента, и считаю это своим долгом, хотя не знаю, удостоите ли вы меня аудиенции или предпочтете отложить разговор до другого раза. Дела преходящи, а время, как известно, бесконечно.

— По-моему, сейчас не самый подходящий момент для пустых философствований. Время бесконечно, но, к сожалению, это не то время, которым мы располагаем. Один лишь Господь распоряжается временем и отпускает его нам очень экономно. Однако ближе к делу.

— Как вам известно, допрос, который учинил эпарх Нимию Никету, ничего не дал. Едва дело дошло до чтения пергамента, как писарь убежал, а всем известно, что допрос, учиненный без писаря, и протокол без его подписи считаются недействительными.

— И что дальше?

— Второй допрос не мог состояться потому, что на этот раз сам эпарх отказался его вести, зная, какой конец его ждет, если он будет присутствовать при чтении секретной формулы.

— Вы, вероятно, помните, что я с самого начала не считал нужным убирать ни эпарха Георгия Мезарита, ни этериарха Никета и что поддался я вашим настойчивым советам скорее от усталости, чем по убеждению. Что же вы собираетесь делать теперь, когда ваш план, судя по всему, провалился?

— Никет в тюрьме, но эпарх свободно разгуливает по Дворцу и теперь, после всего случившегося, с удвоенной энергией станет плести свои интриги. Вот я и пришел, чтобы испросить вашего августейшего совета.

Но Никифора, казалось, занимали совсем другие мысли.

— Где пергамент?

— Я оставил его в своих апартаментах.

— Опасная неосмотрительность: вы же знаете, сколько во Дворце всяких лазутчиков, да и вообще, любая случайность может сделать человека предателем. Вам известно также, что ваша жизнь зависит от судьбы пергамента. Меня просто удивляет, как вы можете ходить по коридорам Дворца без этого документа, зная, что обладание им — гарантия того, что ваша голова не расстанется с телом.

При этих словах императора куропалат побледнел. Он не находил в себе силы признаться, что пергамент у него похитили, и теперь мог ждать любой беды. Суровый выговор брата его очень встревожил, и если еще несколько минут назад ему казалось совершенно невозможным, что Никифор осведомлен о пропаже пергамента, то теперь он усомнился в правоте собственных соображений, а главное, признал, что во всех уголках Дворца есть шпионящие за ним глаза и уши: истина часто бывает банальной, но от этого она не перестает быть истиной. После встречи с эпархом, который, судя по его поведению, действительно ничего не знал о пропаже, куропалат был вынужден остановиться на совсем уж страшном предположении: не сам ли Никифор повелел выкрасть у него пергамент, когда он столь легкомысленно спустился во двор, чтобы поднять мертвого котенка? Но зачем ему это? Неужели Никифор хочет от него избавиться? Нет, такое предположение совершенно безосновательно. Куропалат подверг тщательному пересмотру свои встречи и беседы с братом за последнее время, и у него не возникло ни единого сомнения: не было в их отношениях ничего, свидетельствовавшего о том, что брат вынашивает против него какой-то тайный замысел.

— Если вы позволите мне удалиться, — сказал куропалат, — я тотчас вернусь к себе и больше не выпущу пергамента из рук.

— Ваше намерение мне кажется разумным после всех этих неразумных речей. Можете идти.

Сделав ритуальный поклон, куропалат. отступил на несколько шагов, вышел за дверь и поспешил в свои апартаменты.

С некоторых пор в дворцовых коридорах поговаривали о том, что Феофано, ставшая благодаря замужеству императрицей, тайно готовит заговор, чтобы разделаться с грубым, неотесанным Никифором. Но кто займет его место? На вопрос этот пока никто еще не нашел ответа, вернее, ответов могло быть слишком много, и потому небескорыстные сплетники называли то одного, то другого возможного кандидата.

Сам Никифор, очевидно, подозревал о каких-то затевавшихся против него кознях, о чем свидетельствовали его уединенный образ жизни и осмотрительное поведение, а также все более редкие и неожиданные официальные выходы из Дворца и прогулки инкогнито в самой странной и неподобающей императору одежде.

Всегда находился человек, готовый поклясться, что он узнал императора, когда тот в отрепье нищего бродил ночью по припортовым улочкам. А кое-кто даже утверждал, будто видел, как император с измазанным грязью лицом, согнувшись от тяжести, таскал на спине короба с соленой рыбой, разгружая суда, прибывшие из Карфагена или из портов Эгейского моря.