Греческий огонь, стр. 16

— У меня есть кое-какие идеи, — сказал Лев брату, — но пока это еще не подозрения. Я постараюсь проверить их как можно скорее и доложу вам в соответствии с вашим высочайшим повелением.

Император посмотрел на брата, положил ему руку на плечо и заговорил совсем другим тоном.

— Только помните, что текст пергамента ни в коем случае не должен попасться вам на глаза, ибо знакомство с секретной формулой греческого огня будет означать для вас, как и для любого другого человека, смертный приговор. А я не хотел бы лишиться единственного брата и самого верного из своих подданных.

— Я тоже не хочу умирать и сделаю все возможное, чтобы этот текст не попался мне на глаза.

— И последнее. Вы сказали, что только очень худой, узкоплечий человек мог проникнуть в мастерскую. Думаете ли вы вести расследование в этом направлении?

Куропалат выдержал паузу, прежде чем высказать соображение, которое могло быть истолковано как косвенное обвинение.

— Среди солдат дворцовой гвардии много худых и стройных юношей. Однако будет нелегко провести такое расследование без ведома этериарха.

— В подобных обстоятельствах легких путей быть не может. Или вас пугают трудности? Не думаете ли вы, что следовало бы как можно скорее составить список людей, живущих во Дворце и способных по своим физическим данным проникнуть в оружейную мастерскую?

Куропалат решил несколько ослабить подозрение, павшее после его слов на Нимия Никета.

— К сожалению, мои соображения носят лишь предварительный характер, поэтому я не называю имен, но это могут быть также и чиновники. Я начну с того, что сделаю список всех придворных сановников, имеющих в своем подчинении стройных и беззаветно преданных им мужчин.

— Стройных и преданных женщин тоже.

Лев посмотрел на брата, улыбнулся ему и кивнул головой. Никифор, не отвечая на его улыбку, лишь поднял на прощание руку, давая понять, что разговор окончен и что он может идти. Куропалат поклонился и вышел из комнаты. В коридоре он, едва дойдя до окна, был вынужден облокотиться о подоконник, так как почувствовал, что ему не хватает воздуха.

13

Временным преемником Леонтия Мануила за неимением других кандидатур был назначен самый старый из рабочих. Церемония назначения на этот пост по традиции происходила при личном участии императора. В своих покоях во Дворце Дафни он хранил в специальном железном ящике ключи от трех железных дверей, через которые только и можно было попасть в оружейную мастерскую. Никифор сам открыл три тяжелых запора. Открывая последнюю дверь, он чуть не споткнулся о труп Леонтия Мануила, который оружейники уже завернули в погребальный саван. Старый рабочий откинул свой белый капюшон, и император трижды его поцеловал, что и являлось официальным подтверждением назначения на должность оружейных дел мастера. После чего старик вернулся в цех, а два охранника погрузили на повозку тело Леонтия Мануила, чтобы предать погребению в Мраморном море, в соответствии с собственными пожеланиями так и не состоявшегося моряка.

Император вновь запер три железные двери и сам опечатал их бронзовой печаткой: печатка хранилась в том же ящике, что и ключи. В этот момент с высоты Дворца как раз и прозвучали пять ударов колокола, на пять долгих мгновений остановивших жизнь в столице — на дорогах, в торговых лавках и в домах.

Уже более двух веков назначение нового оружейных дел мастера происходило таким образом, без особой торжественности, с соблюдением всех предосторожностей, являвшихся частью обязательного ритуала, до сих пор позволявшего сохранять в тайне процесс производства самого мощного оружия, каким когда-либо владела Византийская империя.

Когда этериарх увидел на бронзовых воротах приказ об обязательном обыске каждого, выходящего из Дворца, и четырех гвардейцев куропалата, исполнявших этот приказ, то был не столько удивлен, сколько разгневан. Если закрыли бронзовые ворота, находившиеся в непосредственном ведении этериарха, даже не поставив его об этом в известность, значит, во Дворце за его спиной происходит что-то страшное. Красный от гнева, он направился в покои куропалата, чтобы потребовать от него объяснений.

Управление куропалата Льва располагалось на последнем этаже, рядом с покоями императора. Нимий Никет начал подниматься по лестнице, буквально пылая от ярости, но к тому моменту, когда он добрался до последних ступенек, его гнев уже несколько поостыл и он решил, что будет благоразумнее избежать прямого объяснения и всю интересующую его информацию о событиях, вызвавших появление подобного приказа, получить каким-то иным, менее рискованным путем. В трудные минуты он всегда руководствовался советами Кекавмена, старого царедворца, который, разочаровавшись в жизни при дворе, удалился в свое имение и остаток дней провел вдали от столицы. Первая заповедь Кекавмена гласила: не рискуй, скрывай свои чувства, смотри вперед, но и оглядывайся, смотри вверх, но и вниз, направо и налево, не доверяй никому, особенно женщинам, врачам и повару, не давай и не бери деньги в долг, избегай встреч с противником лицом к лицу. Нимий Никет медленно спустился по лестнице, по которой только что взбежал с такой решительностью и отвагой, и направился по коридору в свое ведомство, где думал застать секретаря и, может быть, получить у него какие-то разъяснения.

Этериарху недавно исполнилось сорок лет, но сам он чувствовал себя дряхлым стариком, хотя иногда ему казалось, будто под его обветренной и огрубевшей шкурой солдата живет кто-то другой, нежный и трепетный. Лишения и тяготы долгих военных кампаний надломили его здоровье и силы, и теперь он чувствовал боль во всем теле, но еще сильнее у него болела душа с тех пор, как он навсегда распрощался с возможностью получить должность куропалата, которую Лев Фока предпочел должности магистра, остававшейся свободной после смерти Бринги. Несмотря на компрометировавшие его сплетни, Лев воспользовался родством с Никифором, чтобы присвоить себе чрезмерную власть и особые привилегии, которые никто не решался у него оспорить. Нимий Никет был убежден, что у него больше достоинств, чем у Льва, и что он заслуживает более почетную должность, чем та, которую занимал при дворе, но придворные всегда смотрели на военных с пренебрежением, если только у тех не было славы героев, как у Никифора или Цимисхия. Должность этериарха не позволяла ему проявить себя ни на военном, ни на административном, ни на дипломатическом поприщах. Пообещав поддержку в борьбе с Брингой регентше Феофано, он думал извлечь выгоду из их тайных отношений, которые в какой-то момент чуть было не перешли в более интимные. Но с того дня Феофано совершенно исчезла с его горизонта, отгородившись толпой евнухов, придворных кавалеров и дам, далекая и неприступная, вознесенная на вершину власти. И потом, чего вообще можно было ожидать от этой женщины? Ему вполне хватило короткой встречи, чтобы окончательно убедиться в том, что он давно уже знал: Феофано была циничной, бездушной и бесчувственной, бесчестной и бессердечной, непредсказуемой в желаниях и поступках, необузданной в своих страстях и честолюбивых замыслах. И хотя сам этериарх тоже не был человеком высокой морали, он считал Феофано роковой и опасной женщиной, с которой лучше не связываться.

Нимий Никет был одинок, и ему приходилось скрывать свои физические и душевные страдания от окружающих, тем более что в силу положения и занимаемой должности он должен был держать в узде эту ораву варваров, из которых состояла дворцовая гвардия, — вспыльчивых, неотесанных, драчливых, всегда готовых унизить более слабых. И он прекрасно понимал, что, если эта грубая солдатня почувствует его слабость, ему конец. Нимий Никет и сам не был ни добряком, ни неженкой, не раз повторял, что не знает, есть ли у него вообще сердце, но какое-то смутное воспоминание о любви все-таки жило в памяти этериарха, делая еще более горьким его одиночество среди других придворных, порхавших по Дворцу, словно мотыльки. Военная жизнь в отдаленных пограничных районах способствовала тому, что он стал обращать внимание на красивых молодых людей, служивших под его началом, но с тех пор как Нимий Никет обосновался во Дворце, он скрывал свои чувства, чтобы не стать мишенью для насмешек евнухов и бородачей. Тягу к мужской красоте он сохранил лишь как воспоминание о праздной суете военной жизни, а может быть, и как тайную свою склонность.