Коррида на Елисейских Полях, стр. 14

– В конце концов... я не сержусь на нее... Она свободна... конечно, за пределами контракта... но ведь контракт может быть нарушен, если уплатить неустойку. Нет, право, я на нее не сержусь... Со времени ее нервной депрессии бывают моменты, когда...

– А у нее была нервная депрессия?

– Да. Строго между нами, не так ли? Жизнь артиста не всегда бывает радостной. Из разного рода соображений мы постарались не разглашать это дело... Видите, я доверяю вам, – усмехнулся он.

– Можете вполне, – ответил я. – Мадам Ломье не является моей клиенткой.

Он пожал плечами, словно приводил в равновесие нормандский шкаф. Допил свой стакан и, все больше и больше обливаясь потом, предложил мне пойти с ним на съемочную площадку. Там должны были снимать тот фильм, что непременно должен был меня заинтересовать как детектива. Я согласился, втайне надеясь встретить Денизу Фалез, которую вышеупомянутое соглашение должно было призвать в студию.

Так вот, я должен сказать, что из этой сцены я увидел мало интересного. Механики были правы. Как режиссер Ломье был вялым. Сварливый, мелочный и так далее, ему нужно было долго думать, прежде чем решиться на что-нибудь. В конце концов, ко всеобщему удовлетворению он объявил, что на сегодня довольно. Свет зажигали, потом гасили, снова зажигали юпитеры, переставляли мебель, изменяли декорации, несчетное число раз репетировали, но не использовали ни сантиметра пленки. А Дениза Фалез, которой, видимо, понравилось быть в обществе Монферье, бойкотировала соглашение. Короче, Ломье заставил меня потерять время, но позволил констатировать, что с тех времен, когда я работал статистом, кино осталось таким же.

Я сел в свою тачку и взял курс на "Космополитен". Как раз напротив входа в отель появился новый с иголочки газетный киоск, весь сверкающий стеклом и металлом. Припарковав свою машину у тротуара, я прошел вперед и заметил знакомую физиономию на витрине. "Голливуд-магазин" – издание так называлось, но в нем редко упоминалось о Голливуде, а на его обложке красовалась хорошенькая рожица Моники, моей ночной посетительницы. Это было очень кстати. Я купил этот иллюстрированный журнал и на шести страницах смог любоваться этой очаровательной девицей. Вид со спины, в профиль и в фас; одна или вместе с подружкой; на ней (и на подружке, естественно) был надет только необходимый минимум: ажурный фартучек, прозрачный, весь в кружевах, трусики, чулки и туфли. Я поискал адрес журнала, чтобы раздобыть через него адрес Моники, и мои глаза упали на имя автора под текстом. Чем дальше, тем лучше. Автором текста был Жюль Рабас. От Рабаса до Рабастена недалеко ходить. Стало быть, чтобы добраться до Моники, журналист подходил мне, как нельзя лучше. Тем более, что он, казалось, очень расположен ко мне. На визитной карточке, которую он мне вручил в "Камера-клубе", не было указано, в какой газете он работал, только его домашний адрес: 216, улица Фобур Сент-Оноре, то есть два оборота колес – и я на месте.

В любом случае, я мог подъехать осведомиться о нем у консьержки, если мне не повезет застать дома его самого.

216, улица Фобур Сент-Оноре, представлял собой не очень новое здание, недалеко от бывшего госпиталя Божон, превращенного в тренировочный центр для стражей порядка или в какую-то школу, почти напротив особняка Ротшильдов на углу улицы Берье, там, где в 1932 году во время ежегодной распродажи книг писателей-ветеранов некий Горгулов сделал несколько на редкость прицельных выстрелов по господину Полю Думье, президенту республики. Я с трудом нашел вход в дом, это был узкий коридор между лавкой антиквара и рестораном. Консьержка находилась в своей швейцарской, там, где открытый коридор переходил в своего рода длинный двор. Месье Жюль Рабастен? Да, он здесь проживает. Он дома? Да, он дома.

Когда я его увидел, он был дома, и мне на память пришла фраза, произнесенная этим молодым человеком: "Если вы наткнетесь на труп, сообщите мне об этом... " Так вот, он был тут, труп, о котором мечтал жизнерадостный рыжий парень. Только Рабастен ничего не накропает о нем. До каких бы высот журналист не доводил свою профессиональную добросовестность, я не знаю ни одного из них, кто был бы таким ловкачом, чтоб выдать статью о своей собственной смерти.

Глава восьмая

Парень из дансинга "Элефан"

Для меня это не было совсем уж сюрпризом. По смущенному виду консьержки я мог почуять нечто необычное. И когда на лестнице я встретил полицейского из бригады Фару, а несколькими ступеньками выше его самого...

– Восьмой район Парижа, – сказал он, – был спокойным, пока вы не решили переселиться сюда. Я спрашиваю себя, действительно ли уехала в Америку та актриса, чьим телохранителем вы недавно были. Если хорошо поискать, то, наверное, можно найти где-нибудь в уголке и ее труп.

– Не заговаривайтесь.

– Я не заговариваюсь. Допускаю, что пытаться спросить у вас что-либо, уже само по себе означало бы заговариваться. Я хотел вас видеть. Поскольку вы тут, это упростит мою работу. Вы были приятелем Рабастена? Мы нашли это в его архиве...

И он протянул мне фотографию, сделанную Фредом Фредди из "Радара" в "Камера-клубе".

– Марк Ковет, вы и Рабастен, не так ли?

– Точно.

– Вы были одним из его приятелей?

– Я видел его раза два-три.

– И пришли повидать его снова?

– Да.

– По какому поводу?

– Я хотел, чтобы он познакомил меня с несколькими красотками. Я интересуюсь красотками. Видимо, это соответствует моему возрасту.

– Господи Боже! Если бы вы могли не интересоваться больше ничем иным! Итак, вы видели его два или три раза?

– Да.

Я объяснил, при каких обстоятельствах это произошло.

– Вы хотели повидать его в четвертый раз?

– И он привел меня к трупу.

Квартира, которую занимал Жюль Рабастен, состояла из кухни и двух комнатушек. Окна кухни и задней комнатушки выходили во двор бывшего госпиталя Божон, и из них внизу были видны различные сооружения и гимнастические снаряды, которыми пользовались полицейские во время своих тренировок. Рабастен растянулся на полу в этой комнате, служившей библиотекой и рабочим кабинетом, у подножья стола, на котором лежали авторучки, стопка бумаги и стоял "Ундервуд". Но это не значило, что он строчил какое-нибудь послание в тот момент, когда его застала смерть. На столе у пишущих людей всегда лежит бумага. Рабастен! Для дам – Жюло! Максимум двадцать пять лет от роду. Газетный мотылек, порхающий от знаменитости к старлетке. С черепом, в котором рождались хвалебные фразы. Но теперь, с таким проломом, в нем ничего больше не родится.

– Он заработал эту штуку не от того, что искал но вые мысли или стукнулся о дверной косяк, – сказал Фару. – Кто-то нанес ему удар. Может быть, чтобы ограбить, а может быть, и нет. В его карманах ни сантима, но и не похоже, что тронули его сбережения... (Он указал мне на шкатулку, которую один полицейский, рывшийся в вещах, поставил на стол) ...Следов обыска мы также не обнаружили. Если бы его рана была не так глубока, я подумал бы, что он стал жертвой нападения и ограбления со стороны бродяг на улице, а потом пошел себе спокойненько отдать концы у себя дома. Недавно у меня был такой случай. Жертва ночного нападения поднялась, не заметив, что у нее проломлен череп. Этот парень не имел более важных забот, чем пойти пожаловаться в ближайшее отделение полиции, и там, рассказывая свою историю, свалился замертво. Не думаю, что случай с Рабастеном повторяет это происшествие. Учитывая серьезность его раны, он, видимо, скончался сразу.

– Когда?

– На этот вопрос нам ответит вскрытие.

– Но, возможно, у него был на редкость крепкий череп и, несмотря на этот ужасный удар...

– Нет. Идти к себе залечивать рану (я спрашиваю себя, чем?) не могло стать его первым побуждением. Прежде всего он постарался бы сообщить о случившемся какому-нибудь полицейскому. Как раз то, что сделал тот, другой, и то же самое сделал бы я.