Гэсэр.Бурятский народный эпос(перепечатано с издания 1968 года), стр. 16
Девяносто коварных бесов
Повествует старинный сказ:
Крепкий мальчик вышел из чрева.
Был открыт его правый глаз,
Был прищурен глаз его левый.
Ногу левую мальчик согнул,
Руку правую ввысь протянул.
Удивляется старая мать,
Сэнгэлэну она говорит:
«Это как же нам понимать?
Правый глаз у него открыт,
И прищурен был глаз его левый.
Что за дитятко вышло из чрева!
Ногу левую мальчик согнул,
Руку правую ввысь протянул».
Услыхав такие попреки,
Начал речь крепыш краснощекий:
«Ввысь протянутой правой рукой
Силу зла повергну в сраженьях,
Чтобы праздновал род людской
Праздник жизни в лесах весенних.
Я под правой своей ногой
Справедливую власть укреплю,
Защищая мир и покой.
Распрямив свою левую ногу,
Всех предателей раздавлю!
Чтобы верную видеть дорогу,
Будет правый мой глаз открыт.
Чтобы видеть, за часом час,
Тех, кто ложь, кто измену творит,
Будет левый прищурен глаз!»
Так сказал здоровяк-сопленок,
Что родился в безлюдном лесу.
Исходила вонь от пеленок,
Не кончались и сопли в носу.
А старик и старуха жена
Вкруг младенца с утра до темна
Суетились, души в нем не чая,
И, друг друга опережая,
Омывали дитя-крепыша.
Утомясь и с трудом дыша,
Укачали дитя в колыбели,
Отнесли в правый угол его,
Предназначенный для того,
Чтобы справа гости воссели,—
Он изгадил почетное место.
Уложили его поскорей
В колыбель возле самых дверей,—
Он испачкал просторное место!
И ребенка, измучась вконец,
Вместе вынесли за порог
В колыбели мать и отец
И поставили на бугорок.
Но когда небеса потемнели,
Лисья полночь нависла кругом,
Мальчик выскочил из колыбели
И по лесу — ползком-ползком.
Сплел он семьдесят петель-силков,
Их расставил среди кустов,
И заплакал крепыш краснощекий.
Услыхали тот плач на востоке,
В позабытом, безлюдном краю,
Словно вывернутом наизнанку,
Где гуляют ветра спозаранку,
Где, свою низвергая струю,
Гулко льется река водопадами,
Бурно бьется с камнями-преградами,
Где кочкарники да болота,
Где урочище Хонин-Хото.
Девяносто бесов спросонок
Услыхали, что плачет ребенок,
И сказали: «Мы слышим плач
Не того ли, чье сердце просторно,
И чей взгляд, как пламя, горяч,
И чью кровь нам испить не зазорно?»
И мышей эти бесы зловредные
В край погнали далекий, лесной.
У мышей были морды медные,
Ну а сами — величиной
Были мыши с быков-трехлеток.
Вот ползут меж кустов и веток,
Все вынюхивают вокруг,
Все высматривают вокруг,—
И в силки попадают вдруг!
Уничтожить ребенка хотели,
А малыш не спешил умереть:
Мальчик выскочил из колыбели,
Взял из красного дерева плеть,—
А застежек на ней восемнадцать,—
И с мышами давай расправляться!
Всех, чьи морды — зеленая медь,
Чьи свирепы и подлы обличья,
Чьи тела похожи на бычьи,—
Ударяла крепкая плеть.
Но хотелось им уцелеть,
И наполнилась ими река.
А мальчишка воскликнул: «Впредь,
В отдаленнейшие века,
Вы не будете ростом с быка,
Обретете из мяса морды!»
Так сказал он, победой гордый,
И прогнал из леса мышей.
«В первый день новой жизни моей
Одного одолел я врага,
И спокойною стала тайга».
Так сказав, он заснул в колыбели,
А над ним деревья шумели.
Прискакал жеребенок гнедой,
Чтоб травой наслаждаться густой.
Вот проснулся день молодой,
Загорелась заря, блестя,
И старик со старухой вместе
Вносят в юрту свое дитя,
Чтоб лежал на почетном месте,—
Но изгадил он место почетное.
Уложили его поскорей
В колыбель у самых дверей,—
Он испачкал место вольготное!
Можно ль вытерпеть эту вонь?
И туда, где стоял их конь,
Колыбель они вынесли снова
И поставили на бугорок,
И рожденный в тайге ветерок
Обвевал и дитя и гнедого.
Вот заснул в затишье лесном
Крепкий мальчик завидным сном.
Девяносто бесов тлетворных
Не дождутся своих мышей.
Посылают воронов черных,
Чтоб достигли тех рубежей,
Что зовутся таежным краем,
Чтоб напали на мальчика с граем,
Чтоб они на лицо его сели,
Чтобы выклевали глаза,
А потом в жестоком веселье
Унеслись за луга и леса.
Будто вымазанные в дегте,
Эти вороны были черны.
Из безлюдной они стороны,
Из железа их клювы и когти!
Но в младенце сила была:
Он схватил их за два крыла
И сказал, глазами сверкнув:
«Ради зла родились эти двое,—
На земле истребят все живое
Их железные когти и клюв!»
Он у птиц, — для них бесполезные, —
Вырвал клювы-когти железные,
Вставил клювы им роговые,
Вставил когти им ногтевые
И сказал: «В одно из времен
Поздних дней наступит черед,
И тогда весь вороний род
До едина будет снабжен
Клювом крепким, но роговым,
Когтем цепким, но ногтевым!»
Отпустил он воронов прочь.
На тайгу опрокинулась ночь.
Новой жизни два дня прошло
Одолел он второе зло.
В колыбели заснул малыш,
Жеребенок его — на лугу,
И кругом — таежная тишь…
Разбудило утро тайгу,
Вышел старый нойон за порог
И поднялся на бугорок.
Он к груди прижал малыша,
Он домой унес крепыша.
Мальчик в юрте поел охотно
И спокойно весь день, беззаботно
Он лежал на месте почетном.
Но когда небеса потемнели,
Он заплакал в своей колыбели,
И таким наполнил он смрадом
Все жилье, издавая крик,
Что стоять не могли с ним рядом
Ни старуха мать, ни старик.
Раз в ребенке такой порок,
Колыбель они вынесли снова
И поставили на бугорок,
Посреди затишья лесного
Мальчик плакал, и плач его громкий
В содроганье привел потемки.
Девяносто бесов тлетворных,
Девяносто злых и трусливых,
Не дождавшись воронов черных,
Комаров собрали кусливых.
Что пред ними весь род вороний?
Комары велики, словно кони!
Комары прилетели со звоном,
Лапки — больше конских копыт.
Закружились над мальчиком сонным,
Притворился малыш, будто спит.
Вьются-кружатся, тонко звеня,
Но готова для них западня:
Хоть, как лошади велики,
Комары попали в силки,
Комары в силках ослабели!
Мальчик выскочил из колыбели,
Взял из красного дерева плеть,
Чтоб расправиться с ними, как с мошками.
Восемнадцатью бил их застежками,—
Комары перестали звенеть,
Услыхали ребенка приказ:
«Я, пожалуй, помилую вас,
Но сперва поклянитесь, что впредь
Мелкой мошкою станете вы,
Чтоб висеть на верхушках травы!»
Клятву взяв, он прогнал комаров —
Каждый был размером с коня!
Потемнел небесный покров.
Новой жизни прошло три дня —
Трех врагов одолел мальчуган…
Вот растаял рассветный туман,
И старик со старухой снова
Взяли на руки сына родного,
Принесли в шалаш травяной.
Мальчуган покушал отменно
И заснул, обретя покой.
Просветлела душа Сэнгэлэна,
Он сказал старухе седой:
«Чтобы радовать нас, есть ребенок,
Чтоб зимой согревать, есть очаг,
Чтобы встретить нас, есть жеребенок,
Чтоб за нами бежать, есть лончак!»
И спокойно заснули втроем
В шалаше таежном своем.
Поутру закричали спросонья:
Задыхаются от зловонья!
Старец крикнул: «Ублюдок наш
Травяной испоганил шалаш,
На весь мир от ребенка смердит!»
За порог он вышел, сердит.
Следом с мальчиком вышла мать,
На супруга стала кричать:
«Нас кормить этот мальчик не будет,
Повзрослеет — о нас позабудет,
Нашу старость не станет жалеть.
Унеси ты его в берлогу,
Где сидит в черной шубе медведь».
Сэнгэлэн знал к медведю дорогу,
И унес в медвежий тайник
Своего ребенка старик.
День проснулся, прогнав дремоту.
Сэнгэлэн пошел на охоту.
Он, росою обрызганный свежей,
Подошел к берлоге медвежьей.
Видит: мальчик его ненаглядный,
Без штанишек, грязный и смрадный,
По тропинке ползет травяной.
И, взглянув на отца, рассмеялся
Сэнгэлэна сынок озорной.
Он к седому отцу приласкался,
А за ним на траве распластался
В черной шубе хозяин-медведь:
Недвижим, он лежит, не дыша,
Он раздавлен рукой малыша.
До чего же силен, озорник!
Сына к сердцу прижал старик
И унес ребенка домой.
Ох, вкусна была замечательно
Эта свежая медвежатина!
И старик со своей женой
Пищей лакомились мясной:
«Нам небесными властелинами,
Видно, мальчик этот дарован.
Поднебесными исполинами
Нам на радость мальчик дарован.
Он для подвигов приуготован.
Так не будем плакать в кручине,
Пусть, как хочет, живет отныне!» —
Говорили они о сыне.