Stop-кадр!, стр. 7

Я попытался встать. Кухня закружилась вокруг меня, и мне очень захотелось в уборную. Но тут Ева с Марией вдруг сбили меня с ног и прижали к полу. Я слишком ослаб, чтобы драться, к тому же сестры были гораздо взрослее. У них был приготовлен длинный кусок веревки, и они связали мне руки за спиной. Алиса и Лиза все время подпрыгивали и напевали: «Браво, Роберт!» Потом Ева с Марией с трудом подняли меня на ноги, вытолкнули из кухни, провели, подталкивая, по коридору, через большую прихожую и затолкнули в отцовский кабинет. Они вынули ключ из замка, с внутренней стороны захлопнули и заперли дверь. «Пока, Роберт!» – крикнули они в замочную скважину. – Теперь ты большой папа, хозяин кабинета!»

Я стоял посреди этой огромной комнаты, под самой люстрой, и сначала не мог взять в толк, почему я здесь оказался, но потом все понял. Тогда я попытался освободиться от веревки, но узлы были завязаны слишком крепко. Я закричал, стал стучать ногами в дверь и биться об нее головой, но в доме было тихо. Потом принялся носиться по всей комнате в поисках укромного уголка, но всюду были дорогие ковры. Больше терпеть я не мог. Из меня хлынул лимонад, анемного погодя и шоколад с тортом, в жидком виде. На мне были короткие штанишки, как у английского школьника. И вместо того чтобы остановиться и испортить только один ковер, я продолжал с воплями и плачем бегать повсюду так, словно за мной уже гнался отец.

Повернулся ключ в замке, дверь распахнулась, и в комнату вбежали Ева с Марией. «Фу! – закричали они. – Быстрей, быстрей! Папа идет!» Они развязали меня, снова вставили ключ в замок с внутренней стороны двери и убежали, смеясь, словно обезумевшие женщины. Я услышал, как на подъездной аллее останавливается отцовская машина.

Сперва я был не в силах пошевелиться. Потом сунул руку в карман, достал носовой платок, подошел к стене – да, все это было на стенах, даже на столе – и осторожно, вот так, попытался очистить старинный персидский ковер. И тут я обратил внимание на свои ноги – они были почти черные. Платок оказался бесполезным, слишком маленьким. Я подбежал к столу и взял несколько листов бумаги. И вот какую картину застал отец: я чищу коленки документами государственной важности, а пол у меня за спиной напоминает двор какой-нибудь фермы. Я сделал два шага по направлению к нему, упал на колени, и меня вырвало почти на его туфли. Рвало меня очень долго. Когда меня перестало тошнить, отец все так же стоял в дверях. Он по-прежнему держал в руке свой «дипломат», и лицо его ничего не выражало. Взглянув вниз, туда, куда меня вырвало, он сказал: «Роберт, ты что, ел шоколад?!» А я ответил: «Да, папа, но…» И этого ему было достаточно. Позже в спальню ко мне зашла мама, а утром пришел психиатр и сказал, что все дело в какой-то травме. Но отцу было достаточно того, что я ел шоколад. Три дня он порол меня каждый вечер и много месяцев не говорил со мной ласково. Много-много лет мне не разрешалось входить в кабинет – до тех пор, пока я не привел туда будущую жену. И по сей день я вообще не ем шоколада, а сестер так и не простил.

Все то время, что я был наказан, со мной не общался никто, кроме мамы. Она позаботилась о том, чтобы отец порол меня не очень сильно и только три дня. Это была высокая и очень красивая женщина. Она почти всегда носила белую одежду: белые блузки, белые шарфы, а на дипломатические приемы – белые платья. Чаще всего она вспоминается мне в белом. По-английски она говорила очень медленно, но все хвалили ее за безупречный, изысканный слог.

В детстве мне часто снились страшные сны, очень страшные. К тому же я страдал лунатизмом, да и сейчас иногда хожу во сне. Из-за этих своих снов я нередко просыпался среди ночи и сразу принимался громко звать ее – «мамулю», как говорят английские мальчики. Казалось, она лежит, не смыкая глаз, и ждет, ибо из другого конца коридора, где находилась родительская спальня, до меня тотчас доносились скрип кровати, щелчок выключателя, похрустывание косточек в ее ногах. И всякий раз, когда она приходила ко мне в спальню и спрашивала: «Что случилось, Роберт?» – я отвечал: «Хочу пить». Я никогда не говорил: «Мне приснился страшный сон» или «Я испугался». Всякий раз – только пить. Мама приносила из ванной стакан воды и смотрела, как я пью. Потом она целовала меня в лоб, вот сюда, и я сразу засыпал. Порой это происходило каждую ночь в течение многих месяцев, но мама никогда не оставляла воду возле моей кровати. Она знала, что, если я зову ее среди ночи, мне нужен какой-то предлог. Но оправдываться было ни к чему. Мы были очень близки. Даже после женитьбы и до самой смерти мамы я каждую неделю относил ей стирать свои рубашки.

Пока мне не исполнилось десять лет, каждый раз, когда отец бывал в отъезде, я спал в маминой постели. Потом это внезапно прекратилось. Однажды днем была приглашена на чашку чая супруга канадского посла. Приготовления к визиту начались с утра. Мама убедилась в том, что мы с сестрами умеем правильно держать чашку с блюдцем. Мне было поручено ходить по комнате с тарелкой пирожных и маленьких бутербродиков. Меня отправили в парикмахерскую и заставили надеть красный галстук-бабочку, который я ненавидел больше всего на свете. У жены посла были голубые волосы – таких я раньше никогда не видел, – и она привела с собой двенадцатилетнюю дочь, Каролину. Как я узнал впоследствии, отец сказал, что наши семьи должны подружиться из соображений дипломатии и коммерции. Мы сидели очень тихо и слушали двух матерей, а когда канадская леди задавала нам вопросы, выпрямлялись и вежливо отвечали. Нынешних детей таким вещам не учат. Потом мама увела жену посла, чтобы показать ей дом и сад, и дети остались одни. Все мои четыре сестры, в нарядных платьях, сидели рядышком на большом канапе, так тесно, что казались одной-единственной девчонкой, одним спутанным клубком лент, кружев и вьющихся волос. Когда сестры собирались вместе, они были ужасны. Каролина сидела на одном деревянном стуле, я – на другом. Несколько минут никто не произносил ни слова.

У Каролины были голубые глаза и маленькое личико, похожее на обезьянью мордочку. Нос был покрыт веснушками, а волосы она в тот день заплела сзади в одну длинную косу. Никто не разговаривал, но с канапе доносилось шушуканье и негромкий смех, и я уголком глаза видел, как они там то и дело слегка подталкивают друг дружку локтем. Над головами у нас слышались шаги нашей мамы и матери Каролины, ходивших из комнаты в комнату. Вдруг Ева спросила: «Мисс Каролина, вы спите со своей мамой?» И Каролина сказала: «Нет, а вы?» А Ева: «Нет, но Роберт спит».

Я густо-густо покраснел и был уже готов выбежать из комнаты, но тут Каролина повернулась ко мне и с улыбкой сказала: «По-моему, это очень даже мило», – и в ту самую минуту я в нее влюбился, а в маминой постели больше никогда не спал. Шесть лет спустя я снова встретил Каролину, а еще через два года мы поженились.

Бар уже начинал пустеть. Зажегся верхний свет, и уборщик подметал пол. Под конец рассказа Колин задремал и навалился на стол, положив голову на руку. Роберт взял со столика пустые винные бутылки и отнес их к стойке, где, по-видимому, дал какие-то указания. Подошел второй уборщик, чтобы высыпать в ведро окурки из пепельницы и вытереть стол.

Когда Роберт вернулся, Мэри сказала:

– Вы почти ничего не рассказали о своей жене.

Он вложил ей в руку коробок спичек, на котором были напечатаны название и адрес бара.

– Я здесь почти каждый вечер.

Он сомкнул ее пальцы вокруг коробка и сжал. Проходя мимо стула, на котором сидел Колин, Роберт протянул руку и взъерошил ему волосы. Мэри посмотрела, как он уходит, посидела несколько минут, зевая, потом растолкала Калина и молча показала в сторону лестницы. Они ушли последними.

Один конец улицы скрывался в кромешной темноте; в другом направлении в рассеянном голубовато-сером свете виднелся ряд невысоких зданий – похожие на глыбы, высеченные из гранита, удаляясь, они делались все ниже и пропадали во тьме, там, где улица резко поворачивала в сторону. Далеко в вышине, краснея, рыхлое облако своим слабеющим перстом указывало за линию поворота. Свежий соленый ветер катал по ступеньке, где сидел Колин и Мэри, целлофановую обертку. Из-за плотно закрытого ставнями окна прямо над ними доносился приглушенный храп и резкий скрип кроватных пружин. Мэри приникла головой к плечу Колина, а он прислонился затылком к стене между двумя водосточными трубами. По улице, с той стороны, где было посветлее, к ним, гулко стуча когтями по истертому булыжнику, быстро приближалась собака. Дойдя до них, она не остановилась и даже не взглянула в их сторону, и когда собака уже растворилась в темноте, они еще слышали звук ее причудливой трусцы.