Невинный, или Особые отношения, стр. 7

Гласе еще не отпер дверцу.

– Я вам скажу. Все это политика. Думаете, мы не могли бы установить «жучки» сами? Думаете, у нас нет своих усилителей? Мы разрешили вам сотрудничать только в политических целях. Чтобы показать, что у нас с вами особые отношения, только и всего.

Они сели в машину. Леонард жаждал остаться один. Изображать вежливость было мучительно, а ответная агрессия была для него исключена.

– Это очень любезно с вашей стороны, Боб, – сказал он. – Спасибо. Его ирония пропала втуне.

– Не благодарите меня, – сказал Гласе, включая зажигание. – Просто соблюдайте правила. Думайте, что говорите, с кем водите знакомство. Помните своих земляков, Берджесса и Маклина (Гай Берджесс и Дональд Маклин – британские дипломаты, работавшие на советскую разведку; в 1951 г. бежали из Англии и в 1956-м объявились в Москве.).

Леонард отвернулся к окну. Он чувствовал, как жар гнева заливает его лицо и шею. Они миновали сторожевую будку и вывалились на открытую дорогу. Гласе заговорил о другом – о том, где можно хорошо поесть, о высоком проценте самоубийств, о последнем киднэппинге, о местном увлечении оккультизмом. Леонард отвечал угрюмо и односложно. Они проехали лачуги беженцев, новые постройки и вскоре опять вернулись к руинам и восстановительным работам. Гласе настоял на том, чтобы довезти Леонарда до самой Платаненаллее. Он хотел запомнить дорогу и осмотреть квартиру «из профессиональных и технических соображений».

Часть их пути пролегала по Курфюрстендамм. Гласе с явным удовлетворением отметил величавую элегантность новых универмагов, стоящих бок о бок с развалинами, толпы покупателей, знаменитый «Отель-ам-Цоо», неоновые вывески «Чинзано» и «Боша», которые еще не зажглись. У мемориальной церкви кайзера Вильгельма с обрубленным шпилем возникла даже небольшая пробка.

Вопреки смутным ожиданиям Леонарда Гласе не стал обыскивать квартиру и проверять, нет ли в ней подслушивающих устройств. Он только прошелся по комнатам, останавливаясь посреди каждой из них и озираясь вокруг. Леонард пожалел, что осмотру подверглась также и спальня с незаправленной постелью и его вчерашними носками на полу. Но он ничего не сказал. Он сидел в гостиной и ждал очередного инструктажа по вопросам секретности, когда Гласе наконец вернулся.

Американец развел руками.

– Поразительно. Глазам своим не верю. Вы видели, где живу я. Как паршивой мелкой сошке из Министерства почт могли достаться такие хоромы? – Гласе воззрился на Леонарда поверх бороды, словно и впрямь ожидал ответа. Леонард не знал, как реагировать на оскорбление. Подобный опыт в его взрослой жизни отсутствовал. Он был вежлив с другими, и они, как правило, бывали вежливы с ним. Его сердце сильно забилось, мешая собраться с мыслями.

– Наверное, вышла ошибка, – сказал он. Без видимых усилий меняя тему, Гласе сказал:

– В общем, я заскочу примерно в семь тридцать. Прогуляемся по здешним местам.

Он направился к выходу. Обрадованный тем, что им, скорее всего, не придется драться на кулаках, Леонард проводил своего гостя до двери с искренними, вежливыми изъявлениями благодарности за утреннюю экскурсию и предстоящий вечер.

Когда Гласе ушел, он вернулся в гостиную. В его душе боролись смутные, противоречивые чувства. Дыхание отдавало мясом, как у собаки. В животе было до сих пор тяжело, он вздулся от газов. Леонард сел и распустил галстук.

3

Двадцать минут спустя он сидел за обеденным столом, заправляя ручку чернилами. Он вытер перо тряпочкой, предназначенной специально для этой цели. Придвинул к себе лист бумаги. Теперь, когда у него появилось рабочее место, он был доволен, несмотря на трудности с Глассом. Ему хотелось привести все в порядок. Он готовился впервые в жизни составить перечень необходимых закупок. Он поразмыслил о том, что ему нужно. Думать о еде было трудно. Он совсем не испытывал голода. У него и так есть все самое главное. Работа, место, где его ждут. Ему выпишут пропуск, он стал членом коллектива, одним из посвященных. Вошел в тайную элиту, в те глассовские пять-десять тысяч, которые придавали смысл существованию этого города. Он написал «Salz». Он много раз видел, с какой легкостью составляет подобные списки его мать. Она брала лист почтовой бумаги «базилдон-бонд» и писала: фарш – 1 ф, морк. – 2 ф, карт. – 5 ф. Такой примитивный код не годился для члена разведывательной организации, участника операции «Золото» с допуском третьей степени. Да и готовить он не умел. Он вспомнил о том, как устроен быт Гласса, зачеркнул «Salz» и написал «Kaffee und Zucker». Слово, означающее сухое молоко, – Milchpulver – пришлось отыскать в словаре. Теперь писать стало проще. По мере удлинения списка он точно изобретал и определял самого себя. Ему не нужны продукты в доме – вся эта возня, обывательщина. При курсе двенадцать дойчмарок за фунт он может позволить себе по вечерам есть в закусочной, а днем – в столовой Альтглинике. Он снова заглянул в словарь и написал: Tee, Zigaretten, Streichholzer (Спички), Schokolade. Последний предназначался для того, чтобы повышать уровень сахара в крови, если придется работать по ночам. Встав из-за стола, он перечел список. Он чувствовал себя именно тем человеком, образ которого сквозил за этими строчками: свободным, мужественным, серьезным.

Он прогулялся до Райхсканцлерплац и нашел несколько магазинов на одной из улиц близ закусочной, где вчера ужинал. Дома, стоявшие некогда вплотную к мостовой, были снесены, и за ними, футах в шестидесяти, обнажился второй ряд строений, полуразрушенные верхние этажи которых были открыты взору. В воздухе парили комнаты о трех стенах, с нетронутыми каминами, обоями, выключателями. В одной стояла ржавая кровать, дверь другой была распахнута в пустоту. От следующей комнаты осталась единственная стена, гигантская почтовая марка из попорченных непогодой цветастых обоев на куске штукатурки, торчащем над мокрой кладкой. Дальше виднелся островок из кафельной плитки, иссеченный шрамами канализационных труб. На последней стене был пилообразный след лестницы, зигзагами поднимающейся на пять этажей. Лучше всего сохранились сквозные дымоходы – они перечеркивали комнаты, создавая единое сообщество каминов, каждый из которых раньше претендовал на уникальность.

Заняты были только первые этажи. У обочины на высоких шестах красовалась афиша с тщательно выписанными названиями всех магазинов. Утоптанные тропы вились меж грудами камней и ровными кирпичными штабелями ко входам, прячущимся под висячими комнатами. Торговые залы были ярко освещены и выглядели почти богато – выбор здесь оказался не хуже, чем в любом небольшом универмаге Тотнема. В каждом магазине стояла маленькая очередь. Не было только растворимого кофе. Ему предложили молотый. Продавщица из Lebensmittelladen (Продовольственный магазин) могла отпустить ему лишь двести граммов. Она объяснила почему, и Леонард кивнул, сделав вид, что понял.

По пути домой он купил в уличном киоске Bockwurst (Горячая сарделька) и кока-колу. Когда он ждал лифта в своем доме на Платаненаллее, двое мужчин в белых комбинезонах прошли мимо него и стали подниматься по лестнице. У них были ведра с краской, стремянки и кисти. Он встретился с ними взглядом; когда он пропускал их, прижавшись к стене, произошел обмен невнятными Guten Tag'ами. Он уже стоял перед своей дверью, нашаривая ключ, когда услыхал разговор этих мужчин на площадке внизу. Голоса были искажены бетонными ступенями и гладкими стенами лестничного колодца. Слов Леонард не разобрал, но ритм, звучание были определенно английскими, лондонскими.

Леонард оставил покупки у двери и крикнул вниз: «Эй!» Только услышав собственный голос, он осознал, насколько одиноким себя чувствовал. Один из мужчин опустил на пол стремянку и поглядел вверх: «Да-да?»

– Так вы англичане, – сказал Леонард, спускаясь.

Второй мужчина появился из квартиры, расположенной прямо под Леонардовой.

– Мы думали, вы немчура, – объяснил он.

– А я думал, вы. – Теперь, стоя перед этими людьми, Леонард не очень хорошо понимал, чего ему, собственно, было надо. Они смотрели на него без дружелюбия, но и без враждебности.