Горец IV, стр. 14
— Есть еще одна причина…
И вновь старик помедлил, прежде, чем заговорить:
— На тебе — цвета нашего клана, гость, хотя сам ты — не из наших… Глаза мои слабы, память — тоже ослабела, но когда-то в детстве… Ты уверен, что хочешь услышать дальнейшее, гость?
— Прошу тебя — продолжай, Мэдден.
— Так вот — в детстве, еще до того, как быть опоясанным мечом, мне как-то раз пришлось гостить в деревне глен-финенской ветви нашего клана…
— А вот теперь прошу — не надо продолжать, Мэдден. Ты ничего не говорил мне, я ничего не слышал. И спасибо тебе — за все!
И действительно — ничего больше не сказал старик. А хотел сказать следующее:
«Тот, чьим врагом был Черный Воин — должен быть Белым Воином…»
Говорили в старину: старайся мочь больше, чем другие, — но старайся и не показывать этого.
14
Дункан не противился, когда Конан уводил его в горы. Ему было все равно…
Где-то вдали осталась толпа — растерянная, недоумевающая. Она сейчас угрюмо ворчит и многоного переступает с места на место, словно колыхаясь единым телом.
Потом, несколько часов спустя, может быть, найдутся в ней люди — сопоставят свои рассказы, сверят их с теми крохами, которые запали в память из болтовни старух…
Всего несколько раз за это время наведывались старухи в деревню… Довольно много лишнего они наговорили, судача с кумушками — но кто же прислушивается к бабьим сплетням?!
Однако теперь — вспомнят и это…
Вспомнят друг с другом… Что-то поймут, о чем-то догадаются, — а что-то истолкуют совершенно произвольно…
И пустят по следу собак. Может быть.
А быть может — и не пустят.
В конце-концов, есть среди людей толпы такие, как старый Мэдден ап Балнор. И другие, подобные ему, — тоже есть.
Их немного. Совсем немного. И даже нельзя сказать, чтобы увеличивалось с годами их число… Или все-таки можно сказать так?
Достаточно знать одно: они есть. И это греет сердце.
Дункан шел молча. А Конан говорил, не переставая, словно укутывал своего спутника покрывалом из слов.
Покрывалом, которое, туманя чувства, заглушало боль.
Что поделать…
Не все и не всегда по силам вынести даже бессмертному, душа которого закалена.
Бывает, ломается даже закаленная сталь… И тогда боль души может превратиться в душевную болезнь — помрачив разум, взяв его в плен. И тогда…
Что тогда? Многовековое безумие?
Страшен безумец, неспособный умереть ни в бою, ни от старости, несущий свое существование сквозь толщу лет…
И уж не из таких ли — Черный Воин, Крагер всех Крагеров? Ведь безумие
— это не всегда утрата разума, его гибель. Разум-то как раз может и остаться жить…
Жить он будет, — но странной жизнью, потому что сама сущность его изменена, отравлена, изуродована некой злой силой. И тогда главная цель такого безумного разума — калечить другие умы, превращая их в свое подобие.
Или — подчинять их себе, если не удается переделать…
Вот почему Конан все говорил и говорил. О добре и зле. О Силе. О Пути.
О том, что всякая смерть временна, равно как и всякое расставание. Потому что никто не умирает навсегда. И не расстается навсегда — тоже никто…
Пусть хоть малая часть сказанного проникнет в сознание Дункана сквозь звенящую боль — ну что ж, хоть сколько-то.
И вдруг Конан оборвал свою речь. Умолк на полуслове.
Умолк, потому что понял: не так уж безумно идет вперед Дункан.
Занятый тем, что снимал боль со своего ученика, Конан не заметил, что ученик этот — уже не ведомый, а ведущий.
Во всяком случае — в том, что касается выбора направления…
Теперь они стояли на вершине холма — и огромный валун высился перед ними, утопая в вереске. Нет, не случайно забрели они сюда…
Хорошо знал Дункан это место, обнаруженное им еще в юности. Именно к нему и направлялся он с самого начала.
Надпись шла по серому боку валуна, вырезанная руническим шрифтом. И, хотя часть знаков была скрыта под коростой лишайника, их все же можно было прочесть.
Во всяком случае, мог их прочесть Конан, знавший древнюю музыку рун.
Дункан — не знал ее. Однако секрет надписи он выведал у стариков, тоже уже забывших рунный алфавит. Но, не в силах прочитать написанное, — они помнили его смысл.
Из поколения в поколение, из уст в уста передавался он…
Руны пишу по камню,
Их обессмертит жертва,
Рунами святость места
Будет крепиться вечно.
Святость места… Священная Земля — вот что такое этот холм, увенчанный глыбой серого камня!
И неважно, что изначально придало ему святость — золотой ли клад, закопанный где-то под этим валуном в дар судьбе. Или сожженные на жертвенном костре орлиные перья, оленьи копыта и плавники форели — лучшее, что имеют самые совершенные существа трех сред: земли, воды и воздуха…
Или же — возможно и такое — первой жертвой послужило еще живое, бьющееся сердце? Сердце, которым, исторгнув его из человеческой груди, прошлись вдоль свежевытесанной надписи, окрашивая ее в алый цвет?
Какое имеет значение, чем именно создана была святость, — это уже утеряно в глубине веков. Важно, чем она поддерживалась.
А поддерживалась — молитвами и верой многих людей на протяжении многих поколений. Это та сила, которая способна перевесить Силу!
Вот почему данная бессмертным Сила иссякает на Священной Земле…
— Тут наш Путь расходится, Конан, — бесстрастно произнес Дункан.
(Впервые за это время он назвал Конана просто по имени — а не Учителем).
— Ты остаешься здесь?
— Да.
— Ну что ж… — не хуже, чем Дункан, Конан сумел изгнать из своего голоса даже тень малейших эмоций.
— Позволь, я все же кое-что покажу тебе на прощание. Кое-что из твоей прошлой жизни.
— Напрасно. Это не изменит моего решения.
— Как знать…
— Что же, показывай. Но знай — ты стараешься напрасно.
— Как знать… — снова повторил Конан.
Говорили в старину: с положенной тебе тропы невозможно свернуть — ибо она свернет вслед за тобой.
15
Как молния, ударившая возле самых ног, как мушкетный выстрел в упор,
— хлестнула по глазам вспышка.
Нет, не по глазам — по внутреннему зрению…
И мозг, пробудившись, поспешно разверз туманные недра памяти, позволяя всплыть оттуда воспоминаниям о том, чего не было.
Во всяком случае — не было в этой жизни…
…Много дней прошло с того времени, когда налет рейнджеров, организованный шерифом округа, смел с лица земли индейское стойбище. Самое заурядное стойбище, одно из многих…
Да, одно из многих стойбищ индейцев Кайова. Именно то, народ которого недавно усыновил, принял в племя, как равного, белого воина.
Донн Канн — называли его Кайова. Прозвище же его было — Большой Нож.
Тогда, когда лагерь окружили рейнджеры, улюлюкая и стреляя на скаку из длинноствольных револьверов, Донна Канна не было в стойбище. Иначе все могло обернуться совсем по-другому…
Но никто в племени не ожидал нападения. С какой стати? С бледнолицыми был мир… А осень — время охотничьих походов, добычи бизоньего мяса для еды и шкур для одежды.
Вот почему Большой Нож и еще пятеро воинов отправились по бизоньим следам за день до налета. И вернулись — через день… хотя много жизней было у бессмертного Дункана, как веток у ствола, и в некоторых из них не шел Большой Нож за бизонами, а с мечом в руках встречал лихих ковбоев с дымящимися кольтами…
Скелетами высились тогда над прерией обгоревшие остовы вигвамов. И лежали между ними убитые — в тех позах, в которых их настигла смерть.
Гуще всего лежали они в центре стойбища, вокруг самого большого из вигвамов.
Вождь племени Старая Выдра пользовался покровительством правительства Соединенных Штатов, в знак чего ему был выдан звездно-полосатый флаг. Флаг этот торжественно водрузили в самом центре, перед жилищем вождя.
Именно под этим флагом и сгрудились во время атаки Кайова, до последней минуты надеясь, что происходит недоразумение.