Горец IV, стр. 11
Она — живность — уже усвоила, что эти люди ей не опасны).
— Что ж, если не понимаешь, придется объяснить… Во-первых: не вкладывай в удар мышечную силу. Силы в тебе на трех отличных воинов хватит, даже и еще на одного, похуже, останется. Но…
— Что же за бой — без силы?! — Дункан вздернул брови в возмущенном удивлении.
— …Но упрямства — на шестерых хватит, и еще на двоих останется, — продолжил Конан совершенно невозмутимо. Лишь глаза его блеснули.
— А насчет твоего вопроса — «что за бой без силы?» — объясняю… Ты видел когда-нибудь, как вода обтекает камень? Ну, так смотри…
Вы видели когда-нибудь, как вода обтекает камень? Или как струйка дыма, змеясь, проходит сквозь плотную крону дерева, нависающую над костром?
Если видели — поймете…
Обнажив клинки, они встали лицом к лицу. И вроде бы ни единого движения не сделал Конан, — но вот уже лезвие его меча касается шеи Дункана.
А оружие Дункана отведено далеко в сторону. Безнадежно далеко…
Знал Дункан, что Учитель не обезглавит его. Но, несмотря на это, бешеная ярость исказила его лицо. Все смешалось в ней, в этой ярости: злоба на себя, никак не постигающего науку боя, на своего Учителя, на судьбу…
Ярость боя…
И Конан убрал свой меч.
— А вот это — второй из твоих главных грехов, — сказал он, как будто и не было ничего.
— Какой еще — «второй»?! — Дункан, словно бык на арене, повел налитым кровью глазом.
— Да, именно этот… Ненависть к противнику. Желание победить… Боязнь унижения… Ну что, может быть, ты спросишь теперь — «что за бой без ненависти?»
— Не спрошу, — Дункан потупился.
— Молодец! А я вот — спросил в свое время…
— Ты? Спросил? У кого?
Конан усмехнулся:
— У своего Учителя, разумеется. Уж не думал ли ты, что я родился с моим воинским умением? Или — что под кустом я его нашел?
(По правде сказать, чуть ли не так Дункан и считал. Мысль о том, что у его Учителя был свой Учитель, потрясла его до глубины души.
Но тогда он постеснялся признаться в этом…)
— Нет. Я вообще не думал об этом. И не намерен думать — во всяком случае, до обеда, — злость слетела с Дункана, не оставив следов. Правда, точно так же — разом! — она может и вернуться…
Он знал за собой такое качество…
— Так давай, наконец, обедать! — Дункан склонился над туго завязанным узелком.
— Что там приготовили наши бабы?
(«Бабы» — это, конечно, о всех, теперь уже четырех, женщинах его дома было сказано. Вот так, скопом.
Значит, и о Дженет — тоже…)
В узелке оказался копченый желудок, набитый ароматными травами и овечьим мясом.
— Хэгиш… — произнес Конан с непонятной лукавинкой.
Непонятно — об обеде ли он это сказал…
Говорили в старину: тот, с кем ты преломил хлеб — друг. А если станешь враждовать с ним — то кусок этого хлеба встанет у тебя поперек горла…
И опять над горизонтом поднялось дневное светило — в сорок восьмой раз, считая с того утра, как Конан вырвал из тела Дункана зазубренное железо.
Старухи так и не смогли привыкнуть к новому постояльцу. Украдкой они крестились, сплевывали через левое плечо, да и вообще без нужды избегали даже приближаться к Конану. А уж говорить с ним — упаси Всевышний!
Дженет же… Впрочем, она всегда понимала все и сразу. Но и ей было нелегко…
Как-то раз, улучив момент, Конан смог обменяться с ней парой слов без свидетелей.
— Скажи мне — только откровенно! — что тебя мучает, девочка?
Дженет посмотрела на него с несколько показным удивлением. Это удивление не было связано с «девочкой»: она давно осознала, что хотя Конан выглядит гораздо моложе Дункана и вряд ли старше ее, он — старейший из всех, кто и ныне живет на Земле…
— Мучает? Что может меня мучить? Мой муж жив, здоров, счастлив — чего же мне еще желать…
И горечь была в ее ответе — возможно, незаметная ей самой…
А мужем она называла Дункана. Хотя не был их брак освящен церковным благословением.
— Не надо лгать мне. Я ведь умею читать в человеческих душах…
— Умеешь… — с той же горечью произнесла Дженет. Но вдруг в глазах ее темным пламенем полыхнул вызов:
— А уж если умеешь — сам ответь на свой вопрос! — дерзко выкрикнула она.
Не только дерзость была в ее голосе. Робкая надежда проглядывала сквозь нее… Но мало кто сумел бы это увидеть.
Разве что тот, кто читает в человеческих душах…
— Ответить мне нетрудно, — сказал тогда Конан. — Ты думаешь, что он — Дункан — «изменяет» тебе со своим клинком?
Дженет не смогла ответить — на несколько секунд она замерла, словно пораженная громом. Потом — кивнула неуверенно.
— Да…
— Так знай же, девочка: все мужчины — немного подростки. Когда мы поутру берем оружие и уходим в горы, — он не изменяет тем самым вашей любви. Просто это — этап, через который нужно пройти.
— Я понимаю… — прошептала Дженет. И уголки ее губ в ожидании чуда дрогнули зародышем улыбки.
— Высшее мастерство, позволяющее сразить врага — это холм, а не гора.
— Не женское дело судить о воинском искусстве. Но, если я правильно понимаю, ты хочешь сказать…
— Я хочу сказать, что вершина — это меч, дающий жизнь, а не смерть. Этого Дункан еще не понял.
— Но поймет?
— Поймет… И тогда ему не придется выбирать между мечом и любовью.
Конан не сказал, что у него самого на это понимание ушло более четырех веков. Не сказал, что ему в течение своей жизни не раз приходилось делать подобный выбор.
Сумеет ли он сейчас заставить своего ученика посмотреть на этот выбор с той высоты, с которой смотрит теперь он сам?
С высоты, позволяющей увидеть, что никакого выбора нет вообще — как нет выбора между водой и воздухом.
Все в равной мере нужно для жизни…
Даже сам себе не мог Конан ответить, сумеет ли он сделать это. Не было у него полной уверенности.
Верно сказано: «Лучший ученик — трудный ученик…»
А особенно — когда в этом ученике пробуждается память о прошлой жизни, заставляя ощущать себя Мастером. Которым он еще далеко не стал.
Да, пожалуй, и не был. Даже в той, прошлой жизни.
Иначе именно он — а не Конан — сумел бы пройти весь Путь, оставшись последним из бессмертных…
А пока что ему оставалось лишь неловко гладить по голове Дженет, когда она, плача и смеясь одновременно, припала к его груди. Как ребенок в минуту горя или радости припадает к груди взрослого…
Вот так странно, неожиданно проявилось у Дженет счастье от пробудившейся надежды.
Надежды на любовь…
— Ну перестань, ну что ты… — шептал он. — Не надо… Не бойся! Ну, как тебе не стыдно — ведь большая же девочка. Вот Дункан нас увидит — что он подумает?
А Дункан видел. Он стоял в дверном проеме и смотрел на них с изумлением. Именно изумление застыло у него в глазах — не ярость…
И ладонь он даже не подумал положить на эфес…
«О, ты делаешь успехи, ученик мой… Ничего, ты у меня еще станешь Мастером!»
Разумеется, вслух этого Конан не сказал. Он вообще ничего не произнес вслух. Только глазами знак сделал — поймав взгляд Дункана:
«Уйди! Не напугай ее…»
И, помедлив, с непривычной робостью прикрыл Дункан Мак-Лауд перед собой дверную створку, осторожно придерживая ее, чтобы не обернулась в испуге Дженет, услышав скрип петель.
Говорили в старину: много женщин бывает у воина, но восплачет по нему
— лишь одна…
11
Теперь они сражались на крутом склоне — Дункан внизу, Конан сверху.
И нелегко было отражать удары, если противник может поразить тебя в любое место, а ты ему достаешь только от колен до пояса. Да еще густая, испокон веков некошеная трава затрудняет движения.
Ну что ж — воин должен уметь сражаться и тогда, когда это нелегко! Иначе — не быть ему воином…
— Терпи, терпи, ученик! Вот подойдет зима — я твои силы еще и в рыхлом снегу опробую…
— В снегу… — пропыхтел Дункан. Сказать что-либо еще у него не хватило дыхания.