Воспоминания немецкого генерала. Танковые войска Германии 1939-1945, стр. 21

Переночевали мы в Высоком.

15 сентября кольцо вокруг Бреста замкнулось на восточном берегу Буга. Попытка взять крепость внезапным танковым штурмом провалилась из-за того, что поляки перекрыли ворота старым танком «рено», и наши танки не смогли въехать внутрь.

Штаб корпуса расположился в ту ночь в Каменце.

20-я мотопехотная и 10-я танковая дивизии готовились к совместному штурму крепости 16-го числа. Они обрушились на внешнюю стену, но тут наступление приостановилось из-за неспособности пехотного полка 10-й бронетанковой дивизии наступать, как это было приказано, непосредственно за огневым валом, который обеспечивала артиллерия. Когда же полк, в первых рядах которого находился и я, наконец-таки бросился в наступление – запоздалое, и уже без приказа, – это наступление было отбито с тяжелыми потерями с нашей стороны. Мой адъютант, подполковник Браубах, был тяжело ранен и несколько дней спустя скончался от полученных ранений. Огонь из задних рядов наших частей накрывал наши же собственные передние ряды; подполковник отправился туда, чтобы прекратить беспорядок, и польский снайпер с бастиона выстрелил в него с расстояния 100 метров. Это была тяжелая утрата.

3-я бронетанковая дивизия, обогнув Брест с востока, двинулась на юг, к Влодаве; следовавшая за ней 2-я мотопехотная – на восток, на Кобрин.

Штаб корпуса остался в Каменце.

Утром 17 сентября крепость взял 76-й пехотный полк под командованием полковника Голлника, переправившийся за ночь на западный берег Буга. Захват крепости произошел в тот момент, когда польский гарнизон собирался прорываться на запад по уцелевшему мосту через Буг. Эта победа ознаменовала собой завершение кампании. Штаб корпуса перебазировался в Брест, расположившись там в Войводшафте. С востока, как нам стало известно, подходили русские.

Польская кампания стала для моих бронетанковых войск истинным крещением огнем. Я убедился, что они полностью доказали свою боеспособность и что усилия, затраченные на их создание, окупились сторицей. Мы растянулись вдоль Буга, лицом на запад, готовые встретить остатки польской армии. Тыл корпуса прикрывала 2-я мотопехотная дивизия, которой еще предстояли тяжелые бои перед Кобрином. Мы в любой момент ждали подхода бронетанковых войск с юга. Авангард наших разведывательных сил достиг Любомля.

Между тем мы снова соединились с 4-й армией под командованием генерал-полковника фон Клюге и снова попали под его подчинение. Столь храбро сражавшаяся на Нареве бригада «Лётцен» в течение еще нескольких дней продолжала быть нашим левым флангом, а затем вошла в состав 4-й армии. По приказу 4-й армии XIX армейский корпус двинулся вперед – одна дивизия на юг, другая – на восток и третья – на северо-восток к Белостоку. Такие маневры раскололи бы корпус, и управлять им стало бы совершенно невозможно; но прибыли русские, вследствие чего приказ был отменен.

Первым появился молодой офицер на разведывательной бронемашине, который сообщил, что к нам движется танковая бригада русских. Мы узнали о демаркационной линии, о которой договорилось министерство иностранных дел; поскольку границей должен был стать Буг, то Брест отходил русским. Мы восприняли такое решение без восторга; к тому же нам было заявлено, что покинуть всю территорию восточнее демаркационной линии мы должны до 22 сентября. За этот срок мы не успели бы даже вывезти всех раненых и отремонтировать поврежденные танки. Наверное, при принятии решения о демаркационной линии и прекращении огня не присутствовало ни одного военного.

Произошло в Бресте и еще одно небольшое событие, заслуживающее, на мой взгляд, упоминания. Епископ Данцигский О'Рург и архиепископ Польский кардинал Хлонд бежали из Варшавы на восток. Прибыв в Брест, оба духовных лица были крайне изумлены, встретив там немцев. Кардинал бежал на юго-восток и добрался до Румынии. Епископ же направился на северо-восток и попал прямиком к нам в руки. Он попросил моей аудиенции, и я охотно согласился. Он не знал, где окажется в безопасности, и уж точно ни при каких обстоятельствах не хотел попасть к русским, и я предложил ему отправиться вместе с одной из моих транспортных колонн, курсировавших между нами и Кенигсбергом. Там он мог связаться с епископом Эрмландским и получить покровительство последнего. Епископ принял мое предложение и вместе со своей свитой невредимым покинул зону военных действий. Позже он написал мне очаровательное благодарственное письмо, где много распространялся о рыцарских традициях офицерского корпуса Германии.

В день передачи города русским прибыл комбриг Кривошеий. Он был танкист и немного знал французский, так что мы могли пообщаться. Все вопросы, которые не были решены на уровне министерства иностранных дел, мы вполне по-дружески решили с русскими на месте. Нам дали возможность забрать всю свою технику, польские же трофеи пришлось оставить, потому что наладить транспортное снабжение для их вывоза мы не успевали. В завершение нашего пребывания в Бресте был дан прощальный парад с обменом флагами в присутствии комбрига Кривошеина.

До того как оставить стоившую нам столько крови крепость, 21 сентября я проводил в последний путь своего адъютанта, подполковника Браубаха. Я глубоко скорбел о потере этого храброго и способного товарища. Само по себе его ранение и не было смертельным, но началось заражение крови, что в сочетании с и без того ослабленным сердцем привело к печальному исходу.

Вечером 22 сентября мы прибыли в Замбров. 3-я бронетанковая дивизия уже отбыла в направлении Восточной Пруссии, остальные тянулись позади. Корпус расформировывали.

23 сентября мы расквартировались в Галлингене, прекрасном имении графа Бото-Венд цу Ойленбург. Сам граф был в армии, и нас развлекали его жена и красавица дочь. Несколько дней мы наслаждались мирным отдыхом, и это пришлось весьма кстати после всех волнений и усталости военной кампании.

Мой сын Курт перенес боевые действия хорошо. О старшем сыне, Хайнце, известий не было. Впрочем, за всю кампанию полевая почта из дома ни разу не доходила до армии.

Это было сильное упущение. Мы все надеялись на скорый перевод домой, где мы могли бы как можно скорее привести себя в хорошую форму.

Надеялись мы и на то, что та быстрота, с которой мы захватили Польшу, принесет политические плоды и что державы Запада склонятся теперь к заключению мира. Мы считали, что, если этого не произойдет, Гитлер в скором времени примет решение о начале военной кампании на Западе. К сожалению, не произошло ни того, ни другого. Мы вступали в период «drole de guerre» [9], по выражению Черчилля.

Выпавшие мне свободные деньки я провел в гостях у своих родственников из Восточной Пруссии, где я встретил к тому же своего племянника из Западной Пруссии, которого насильно забрали в польскую армию и который теперь был освобожден из плена, чтобы послужить собственной нации.

9 октября штаб моего корпуса был перемещен в Берлин. По дороге я еще раз заехал к своим родственникам в Западной Пруссии – они пережили немало, в том числе знаменитое «кровавое воскресенье» Бромберга. Заехал я ненадолго и в свой родной Кульм и нашел там дома, где жили мои родители и бабушка. Так я в последний раз увидел свой первый дом.

Вернувшись в Берлин, я с огромной радостью вновь повидался со своим старшим сыном – он был награжден Железным крестом, как первой, так и второй степени. Под Варшавой он участвовал в тяжелых боях.

Не могу закончить рассказ о польской кампании, не упомянув о своем штабе, который, под руководством начштаба полковника Неринга, проделал великолепную работу. Разумным решениям и первоклассному командованию штаба мой корпус в немалой степени обязан своим успехом.

Меж двух кампаний

27 октября я получил приказ явиться в канцелярию. Прибыв туда, я узнал, что являюсь одним из двадцати четырех офицеров, которым предстояло быть награжденными Рыцарским Железным крестом. Было приятно так скоро быть представленным к награде, и я воспринял ее как оценку моих усилий по созданию бронетанковых войск. Именно благодаря этим войскам мы смогли одержать победу так быстро и такой малой кровью. Во время последовавшего за церемонией завтрака меня усадили по правую руку от Гитлера, и мы оживленно беседовали с ним о развитии бронетанковых войск и о том опыте, который мы получили в ходе кампании. К концу трапезы он спросил меня напрямую: «Я хочу знать, как отреагировали армия и народ на пакт с русскими». Все, что я смог ответить, – это что солдаты вздохнули с облегчением, услышав о его подписании в конце августа. Мы почувствовали свою спину прикрытой и были счастливы знать, что нам не угрожает война на два фронта, которой мы так боялись и которая послужила причиной нашего долгосрочного бездействия во время предыдущей мировой войны. Гитлер посмотрел на меня с изумлением, и было видно, что мой ответ его не удовлетворил. Однако больше он на эту тему ничего не сказал и сменил предмет разговора. Лишь позже я понял, сколь глубока была ненависть его к Советской России. Он, все всяких сомнений, ждал от меня, как минимум, удивления тем, как это он вообще согласился подписывать какие бы то ни было договоры со Сталиным.