Страж, стр. 13

Я лежу на самом краю наполненного зеленой водой плавательного бассейна на вершине холма в Южной Калифорнии и гляжу на раскинувшийся внизу океан. Время примерно полуденное, на небе ни облачка, и я лежу, предаваясь грезам об Анне. Я собрался с силами, чтобы вызвать ее образ телепатически. И не слишком удивляюсь, когда мне почти сразу удается добиться желаемого результата. Возникнув ниоткуда, она опускается на подстилку рядом со мной и снимает с плеч пляжный халат.

Солнце ласкает ей спину. Я чувствую под рукой тепло ее кожи. Осторожно двигаясь на юг, рука прокладывает себе увлажненную потом тропу к ее пояснице. Анна коротко вскрикивает. Я удивляюсь, уж не нажал ли я ненароком не на ту кнопку... Или это атавистическая ностальгия по хвосту? Анна бормочет что-то о том, чтобы я вошел в нее. Я делаю из ладони козырек, пытаюсь посмотреть на нее против света, но выражение лица определить не могу.

Я перекатываюсь на локоть, причем голова моя оказывается у ее ног, нарочно раздвинутых, чтобы я понял, чего она хочет. Кожа здесь белая и безупречная, матовая и нежная, как белая глина; волосы, надушенные и ухоженные, поблескивают и темны как опиум.

Я уже чуть было не набрасываюсь на нее, как вдруг припоминаю, что моя Анна белокура и здесь...

Предупредительные сигналы молниями вспыхивают у меня в голове. Это ведь Голливуд, где блондинки по-прежнему в цене — НАТУРАЛЬНЫЕ БЛОНДИНКИ; мне кажется, будто я вижу ярко-красные неоновые слова рекламы, пробегающие по поверхности бассейна в просвете между ее ног. Реклама заканчивается письменами, начертанными на небесах: воистину ЗОЛОТОВОЛОСЫЕ...

Она завладела моей рукой. И ведет ее к своему черному благоухающему руну. Меня трясет.

— Нет, подожди.

Я отваливаюсь в сторону.

Не произнося ни слова, девушка поднимается, подбирает халат и медленно бредет по направлению к дому. Любовный призыв все еще жив в ленивой поступи ее тела, когда она проходит под белой колоннадой и растворяется в холодном, невидимом мне внутреннем помещении. Но я не в состоянии пошевелиться. Я лежу, пригвожденный собственной нерешительностью к кромке зеленого, как лед, бассейна.

Моя раздвоенность объясняется вовсе не желанием сохранить верность собственной жене. Просто я не убежден в том, что с моей стороны было бы разумно переспать с ассистенткой доктора Сомервиля.

Сцена меняется — и теперь я нахожусь в помещении, как две капли воды похожем на мой гостиничный номер на Мулберри-стрит. Оно неуютно и старомодно, с тяжелыми шторами на окнах, с пожелтевшими обоями и с рукомойником в углу, отделенным от остальной комнаты оливково-зеленой ширмой. Над встроенным в стену камином висит отвратительная акварель с видом Неаполитанского залива. У окна — стол, под одну из ножек которого положена газета. Пара мягких кресел, письменный стол, больничного вида лампа и две железные кровати — одна прямо за дверью, другая посредине комнаты, напротив рукомойника.

Страшно темно, потому что шторы задернуты, свет не горит ни здесь, ни в коридоре. Хотя я прекрасно знаком с тем, что и где стоит в этой комнате, я чувствую себя совершенно дезориентированным. Я понимаю, что нахожусь в кровати, но мне неясно — в какой из двух. Разумеется, делу можно помочь: протянуть руку и зажечь свет, но что-то удерживает меня от этого.

Я лежу, скрючившись под одеялом, и пытаюсь согреться теплом собственного тела. Для октября нынче чертовски холодно — ночной воздух оседает сыростью у меня на щеках. Я не могу вспомнить, не оставил ли я открытым окно. Призрачный и влажный запах, царящий в помещении, кажется мне самым неприятным образом знакомым.

Я лежу, дрожа от холода, и борюсь с ним и вместе с тем стараюсь не обращать внимания на отвратительное ощущение в желудке.

Стремясь согреться, я постоянно меняю позу, ворочаюсь с боку на бок, потуже натягиваю на себя одеяло. Старые пружины кровати издают крик протеста, стоит мне только пошевелиться. А когда я застываю, наступает тишина: дом погружен в глубочайшее безмолвие. Я слышу только хрип собственного дыхания и тяжелые удары сердца.

Итак, я концентрируюсь на дыхании. Оно кажется мне неровным. Я пытаюсь отрегулировать его. Безуспешно. Как будто я утратил контроль над собственными легкими. Я боюсь задохнуться. Я сажусь на постели и делаю несколько глубоких вдохов.

Теперь я веду мысленный отсчет, будучи полностью занят своим дыханием, как какой-нибудь врач, изучающий чрезвычайно редкую болезнь. Стетоскоп у меня в ушах усиливает звук. Я стараюсь выпускать воздух из груди как можно полнее, перед тем как набрать его вновь, с тем чтобы мое дыхание обрело какую-то регулярность. Однако дыхание прерывается, потом воздух вырывается из меня со сдавленным и дрожащим ревом, затем все повторяется сначала, причем шум нарастает. Пружины кровати аккомпанируют моему дыханию...

И вдруг я понимаю, что по-прежнему не шевелюсь.

А шум дыхания становится все громче, все грубее, все настойчивее. Но это вовсе не мое дыхание!

Девица! Я жадно вслушиваюсь.

Я слышу ее — открывающую и закрывающую рот, втягивающую, всасывающую в себя воздух, издающую легкие всхлипы, крики, стоны...

И в то же мгновение в комнате начинает сотрясаться вторая кровать.

...Визжит, как свинья.

Кровать трясется, дыбится, вздымается. Стены, пол, потолок — вся комната начинает вибрировать ей в такт.

— Трахни меня, — призывает она, перекрывая грохот. — Трахни меня под хвост, о Господи Иисусе!

Все быстрее и быстрее, вращаясь и ворочаясь, со все большим неистовством, туда и сюда, туда и сюда, помогая самой себе, добивается она своего одинокого оргазма и издает длинный и по-звериному страшный вопль восторга.

Я проснулся... Должно быть, я проснулся. Вокруг меня вновь тихо. Я помню, как вслушивался в ночь, ожидая услышать знакомый звук. Но в комнате стояла тишина, а белый призрачный шум, равномерный грохот на низкой ноте я постепенно идентифицировал с гулом машин в городе. Я глянул на часы. Красные светящиеся цифры давали успокоение. Было пять минут третьего.

Но, лежа во тьме и уже окончательно проснувшись, я понял, что на самом деле ничего не переменилось.

Я все еще не понимал, в какой из двух постелей лежу. В комнате стоял необъяснимый холод, воздух буквально обжигал, и пахло здесь по-прежнему так, что я не смог бы этот запах ни с чем другим спутать, — пахло росой.

Мгновенно лезвие страха полоснуло меня по груди. Я потянулся в поисках выключателя. Но там, где должен был стоять ночной столик, моя рука повстречалась с пустотой.

— Мартин! — Голос, окликнувший меня из тьмы и едва различимый, дрожал от страсти.

И опять шум дыхания. И слабый скрип пружин. Это никакой не сон, она была здесь, со мной, в этой комнате.

— Мартин! — на этот раз прозвучало и громче, и требовательнее.

Железо заскрипело: пружины приноравливались к весу ее тела, затем послышался шорох откидываемого одеяла и мягкий шлепок босых ног, коснувшихся пола.

Я сел в постели, по коже у меня побежали мурашки. Сладкий запах овевал мне лоб и застилал глаза. Я вперился во тьму. Буквально через мгновение я ждал ее прихода.

Но она не двигалась с места.

Я слышал ее жаркое, взволнованное дыхание и представлял себе, как она лежит, обнаженная и открытая, на краю кровати.

Белые руки, настолько тонкие, что они кажутся крыльями маленькой птицы.

— Иди сюда, — шепчет она.

Я пустился в путь сквозь пустоту и тьму, ориентируясь только на звук ее дыхания. Под ногами у меня был ковер, я чувствовал его ворс, его истоптанность, его надежность. Я протянул руку — и она стукнулась обо что-то холодное и твердое. Спинка кресла. Я покрепче схватился за нее, обуреваемый непроглядностью здешней тьмы. Я закрыл глаза, пытаясь обрести равновесие... стоя на самом краю, заглядывая в бездну чего-то невыносимо чудовищного... Я почувствовал, как сама комната поплыла куда-то, несомая мощным течением, сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее. Я споткнулся, рванулся вперед, уперся в стол. Под моим весом он рухнул и поплыл вдаль. Но тут я уже успел сориентироваться. Окно! Я ухватился обеими руками и раздвинул шторы.