Падшие, стр. 42

Он шагнул вперед и заглянул ей в глаза. Люс не могла заставить себя пошевелиться. Чему бы ни было суждено снять ее оцепенение, это оставалось на усмотрение Дэниела, который придвигался все ближе, наклоняя голову и опуская веки. Его губы приоткрылись. У Люс перехватило дыхание.

Она тоже зажмурилась. Тоже подалась вперед. Тоже приоткрыла губы.

И замерла в ожидании.

Поцелуя, по которому она томилась, все не было. Она открыла глаза, поскольку ничего так и не произошло, только шелохнулась ветка дерева. Дэниел исчез. Она вздохнула, удрученная, но не удивленная.

Самое странное заключалось в том, что она едва ли не видела дорогу, по которой он шел обратно через лес — словно охотник, способный заметить дрожание листка и по нему проследить путь своей дичи. Как бы то ни было, след, оставленный мальчиком, казался ей ярким, ясным и в то же время неуловимым. Как будто лиловое свечение отмечало его путь через лес.

Вроде того сияния, что она видела во время пожара в библиотеке. У нее видения. Люс встала поустойчивее и на миг отвернулась, протирая глаза. Но когда она поглядела обратно, все осталось по-прежнему, словно она смотрела на мир сквозь бифокальные очки, выписанные по какому-то дикому рецепту. Ее взору открывались дубы, и перегной под ними, и даже птицы, щебечущие на ветвях, но все это подрагивало, не попадая в фокус. И не просто подрагивало, купаясь в слабом лиловом свете, но, казалось, еще и издавало едва слышное низкое гудение.

Люс вновь отвернулась, боясь смотреть, боясь того, что это означает. Что-то происходило с ней, и она никому не могла об этом рассказать. Она попыталась сосредоточиться на озере, но даже оно становилось все более трудноразличимым.

Она осталась в одиночестве. Дэниел ее бросил. Причем в этом месте, дорогу откуда она не знала и не хотела искать. Когда солнце скрылось за горами и озеро приобрело грифельно-серый оттенок, Люс отважилась вновь оглянуться на лес. Она втянула сквозь зубы воздух, не вполне уверенная, чувствует она разочарование или облегчение. Лес ничем не отличался от любого другого, никакого дрожащего лилового света или гула. Никаких признаков того, что Дэниел вообще там был.

13

ТРОНУТАЯ ДО ГЛУБИНЫ ДУШИ

Люс слышала, как ее кеды громко стучат по асфальту. Ощущала, как влажный ветер треплет черную футболку. Едва ли не чувствовала вкус горячего гудрона на недавно заасфальтированном участке парковки. Но когда в субботу утром она, раскинув руки, бросилась навстречу двум жмущимся друг к другу фигурам у входа в Меч и Крест, все это оказалось забыто.

Она никогда в жизни не была так рада возможности обнять родителей.

Долгими днями Люс сожалела о том, как холодно и отчужденно прошел разговор в больнице, и не собиралась повторять ту же ошибку.

Врезавшись в родителей, она едва не сбила их с ног. Мама засмеялась, а отец в ответ хлопнул ее по спине в обычной для него грубовато-ласковой манере. Огромный фотоаппарат болтался у него на шее. Кое-как устояв на ногах, они отодвинули дочь на расстояние вытянутых рук. Похоже, родителям хотелось как следует рассмотреть ее, но как только им это удалось, их собственные лица заметно вытянулись. Люс плакала.

— Солнышко, в чем дело? — спросил отец, положив руку ей на голову.

Мама рылась в своей огромной синей сумке в поисках бумажных салфеток. Округлив глаза, она помахала одной из них перед носом Люс.

— Мы здесь, — успокаивающе сказала она. — Все хорошо.

Нет, все плохо.

— Почему вы тогда не забрали меня домой? — спросила Люс, заново переживая всю боль и гнев. — Почему вы позволили мне вернуться сюда?

Отец побледнел.

— Каждый раз, когда мы беседовали с директором, он сообщал, что ты отлично справляешься, вернулась на занятия — в общем, держишься молодцом. Только горло саднит из-за дыма и небольшая шишка на голове. Мы думали, это все.

Он облизнул губы.

— Есть что-то еще? — уточнила мама.

Взгляд, которым обменялись родители, выдал Люс, что они уже спорили на эту тему. Мама, наверное, просила навестить ее пораньше, но скупой на проявления любви отец настоял на своем.

Невозможно было им объяснить, что произошло той ночью и что обрушилось на нее после. Ей пришлось сразу же вернуться на занятия, хотя и не по собственному выбору. И физически она действительно находилась в порядке. Вот только во всех остальных отношениях — эмоционально, психологически — она не могла бы ощущать себя хуже.

— Мы просто пытаемся следовать правилам, — объяснил папа.

Его широкая ладонь соскользнула ниже, слегка стиснув шею Люс. От веса отцовской руки девочке пришлось сменить позу, хотя стоять неподвижно все равно сделалось неудобно. Но она слишком давно не бывала так близко к любимым людям и не решалась отстраниться.

— Мы хотим как лучше для тебя, — добавил папа. — Нам приходится принимать на веру, что эти люди… — он обвел рукой массивные здания, окружавшие школьный двор, как будто они олицетворяли Рэнди, директора Юделла и всех остальных, — знают, о чем говорят.

— Они не знают, — возразила Люс, оглянувшись на пустой двор.

До сих пор ничто в этой школе не казалось ей осмысленным.

Вот, кстати, то, что здесь называли родительским днем. Столько шума о том, как повезло учащимся, что они могут увидеться с семьей. И вот до обеда всего десять минут, а их машина по-прежнему единственная на всей парковке.

— Это место — чистой воды посмешище, — сообщила девочка с достаточным цинизмом, чтобы родители обменялись обеспокоенными взглядами.

— Люс, милая… — начала мама, гладя ее по волосам.

Было заметно, что она так и не привыкла к их новой длине. Ее пальцы словно стремились скользнуть вдоль спины дочери — вслед за призраком былых локонов.

— Мы просто хотим хорошо провести с тобой день. Папа захватил твою любимую еду.

Отец нерешительно показал ей пестрое лоскутное одеяло и большую, похожую на портфель плетеную корзину, которую Люс никогда прежде не видела. Обычно они устраивали пикник куда проще: с бумажными пакетами и старой простыней, брошенной на траву у речки.

— Маринованная бамия? [11] — спросила Люс с детской надеждой в голосе.

Родители явно старались сделать ей приятное.

Папа кивнул.

— И сладкий чай, и печенье в белой глазури. Мамалыга с чеддером и чили, в точности как ты любишь. Ох, — добавил он, — и еще кое-что.

Мама вытащила из сумочки толстый запечатанный красный конверт и протянула дочери. На миг в животе Люс шевельнулась застарелая боль, когда ей вспомнились послания, которые она привыкла получать. «Маньяк-убийца». «Девочка-смерть».

Но когда она увидела почерк, которым было надписано письмо, ее лицо расплылось в широчайшей улыбке.

Келли.

Люс вскрыла конверт и вытащила открытку с черно-белой фотографией двух пожилых дам, делающих завивку в парикмахерской. Внутри каждый квадратный дюйм был заполнен крупным округлым почерком подруги. Еще в конверте обнаружилось несколько плотно исписанных тетрадных листков — места на открытке явно оказалось недостаточно.

Дорогая Люс!

Поскольку у нас теперь смехотворно мало времени для разговоров (пожалуйста, попроси его увеличить, это просто несправедливо), я собралась на старинный лад написать тебе преогромнейшее письмо. Внутри ты найдешь каждую мельчайшую подробность того, что произошло со мной за последние две недели. Нравится тебе это или нет…

Люс прижала конверт к груди, все еще улыбаясь и собираясь проглотить письмо сразу же, как мама с папой отправятся домой. Келли не забыла ее. И родители сейчас рядом. Слишком давно девочка не чувствовала себя любимой. Она взяла отца за руку и крепко ее сжала.

От пронзительного свистка родители подпрыгнули.

— Это сигнал к обеду, — пояснила Люс, к их явному облегчению. — Пойдемте, я хотела вас кое с кем познакомить.