Чекист, стр. 23

Из окна второго этажа выглядывал Добров, растрепанный, в расхлестанной кожанке, и кричал:

— Не имеете права! Насилие над личностью!

— Ладно, помалкивай! — ответили снизу.

Кто-то прикладом вышиб дверь. Через несколько минут из дома вывели Доброва и еще нескольких человек. Последними вели двух женщин с белыми повязками на рукавах. Одна, высокая, как гренадер, все время отставала и, когда ее легонько подталкивал локтем худенький щуплый конвойный, оборачивалась и говорила низким голосом:

— Я медицинская сестра! Понимаете? Медицинская сестра! — хотя никто этого не опровергал.

К утру выяснилось, что нападение на тюрьму так и не состоялось.

Петра не нашли — видимо, он действительно уехал.

Так бесславно кончилось это мартовское «восстание», о котором тогда писали все газеты и которое сами анархисты после называли «трагикомическим фарсом».

Вскоре после этих событий в Москве по указанию Дзержинского ВЧК ликвидировала все клубы, штабы и дома анархистов. Всю ночь 12 апреля в разных пунктах Москвы шли вооруженные схватки с «Черной гвардией» — бандами хулиганов и уголовников. К утру партия анархистов как организованная сила больше не существовала.

Правда, одна группа, завладев бронепоездом, прикатила под черным флагом в Брянск, надеясь снова поднять восстание. Анархистам даже удалось, напав на военный склад, захватить двести пятьдесят винтовок. Но в городе их никто не поддержал. Брянская чека быстро разоружила команду бронепоезда. Судили их вместе с арестованными в мартовские дни.

Митя не дождался суда над анархистами: впереди были дела поважнее. Он уехал с продотрядом в Мальцевский район и почти полгода мотался по пыльным проселкам, ночевал на сеновалах, перерывал тайники кулацких хозяйств, с боем выдирал хлеб для города, для фронта, для молодой Советской республики.

МЯТЕЖ

Тяжко начинался для Советского государства 1919 год. Со всех сторон враги, изнутри враги. В обращении VIII съезда РКП(б) к партийным организациям говорилось:

Брянск был очень подходящим объектом для многочисленных врагов Советской республики.

В один из первых дней марта Александр передал Мите, чтобы он зашел вечерком. Александр женился и теперь жил отдельно. Митя поселился у знакомых на Комаревской улице, почти напротив дома Фокина.

Александр был очень расстроен в тот вечер, долго молчал, долго стоял у окна, барабанил пальцами по стеклу. Потом неожиданно спросил:

— Видишься ты с этой... как ее... с этой хрустальной вазочкой?

И сам вопрос, и тон — все было Мите неприятно.

— Нет, не вижусь. И не понимаю, какое это имеет отношение...

— Ладно, не злись, — улыбнулся Александр. — Скажи-ка мне, этот хрусталик верует в господа бога?

— Перестань, пожалуйста! — вспылил Митя. — За кого ты ее принимаешь? Никогда в жизни она не верила! В конце концов, можешь спросить об этом ее супруга, каждый день видишь его. А почему ты об этом спрашиваешь?

— Почему, почему... — Александр подошел к Мите, положил руку ему на плечо. — Слушай-ка, братушка, вступай в Чека. Второй раз зову. Будешь мне помогать.

— Я хочу на фронт! Отпустите меня на фронт! — горячо заговорил Митя. — Вон опять Колчак лезет, Деникин подпирает. А я здесь буду спекулянтов ловить?

— Снова-здорово! — вздохнул Александр. — Ну что мне с тобой делать? Что за характер беспокойный! Все тебе непременно самому испытать...

— Тебе хорошо, ты вот сколько успел в жизни сделать! — воскликнул Митя, чувствуя, что брат сдается, и уже заранее радуясь.

— Подумать только, этот старик не воевал. Да ты за свою жизнь столько навоюешься... — слабо сопротивлялся Александр.

— Шура, помоги, пошлите на фронт! — еще горячее запросился Митя.

Александр внимательно посмотрел на брата, улыбнулся своим мыслям.

— Ты чего смеешься? — испугался Митя.

— Ну вот что, раз уж ты так стремишься... Только я думаю, тебе нельзя просто взять да поехать.

— Почему это?

Скрывая улыбку, Александр заговорил серьезно.

— Избалуешься. Попросил — поехал. Вишь как просто! Нет. Сперва вот тебе задание. Завтра отправишься вместе с отрядом в район собирать дезертиров Приведете их в Брянск — пополнить 34-й и 35-й полки. С ними и пойдешь на фронт. Ясно?

— Да я этих дезертиров заставлю!.. — загорелся Митя.

Но Александр тут же охладил его.

— Нет. Ты их силой убеждения приведи. Хотел у Фокина научиться? Ну, докажи теперь. Только силой убеждения, Митя!

На пороге Александр остановил его.

— Насчет моих вопросов про Таю и про господа бога ни одна живая душа не должна знать, имей в виду. — И неожиданно весело добавил: — А чекиста я из тебя все равно сделаю!

День в монастыре тянулся монотонно, как обычно.

Служба в соборе следовала за службой. В падающем сверху бледном свете хмурого дня плавал синеватый дымок ладана. Тихо потрескивали свечи. Граф стоял, прислонившись к колонне, и ему казалось, что все это происходит в далеком детстве. Будто стоит только выйти отсюда, спуститься к прозрачной неширокой Снежети, и там, у водопоя, встретит Клим. Сытые маленькие лошадки завертят хвостами. Приветливо поклонится монах, ведущий от реки мохнатого першерона:

— Счастливой дороги, ваше сиятельство!

— Матушка чать заждались! — ласково скажет Клим.

И помчат лошадки под широкими, тенистыми деревьями домой... Домой!

Боже, как сладко болит сердце от этих видений! Ах, если б все это не ушло! Если б последние два года оказались просто детским кошмаром! И вот сейчас проснуться бы и увидеть в изголовье бесконечно дорогой почерневший деревянный образок и услышать за дверью милый заботливый шепот:

— Да он уже заворочался, сейчас проснется, неси сливки скорей!..

И войдет мать, единственная, кто прощала ему все прегрешения молодости, все его несправедливости по отношению к ней, неудачи на службе, долги, озлобленный, раздражительный характер... Ах, если б прошлое вернулось! Но теперь его нужно вырывать зубами. А вернешь ли?..

Кто-то легонько тронул графа за локоть. Узкие, сонные глаза, не мигая, смотрели на него.

— Отец Афанасий ожидает.

Граф сбросил с себя оцепенение, быстро зашагал за монахом к настоятелю.

Они не сразу узнали друг друга. Разве узнаешь в этом сытом сорокалетнем красавце, с черной волнистой бородой, струящейся по подряснику, с выражением покоя и значительности на холеном лице, того тоненького, изящного гвардейского офицера, почти мальчика, с большими темными глазами и порочным чувственным ртом, который некогда, давно-давно, служил с ним в одном полку. Их и выгнали-то в один год. Красивого мальчика, приглянувшегося командиру полка, Великому князю Сергею Александровичу, удалили за разврат. Он тогда, кажется, и постригся. Впрочем, граф знал, что в Преображенском полку, отличавшемся этим пороком, многие кончали так. В том числе и два будущих архиерея Гермоген и Серафим.

Настоятель тоже с грустью разглядывал своего сиятельного однополчанина, высокомерного и отчаянного забияку и картежника, который сейчас, сгорбившись, сидел перед ним, держа на коленях рыжий картуз, в стеганке, покрытой белой пылью — след езды в товарном вагоне, — в разбитых грязных сапогах, худой и давно не бритый.

— Вот как пришлось свидеться! — вздохнул отец Афанасий. — Трудно было пробираться?

— Ах, по-всякому... — отвечал граф. Он был взволнован встречей. — Ну как тут все? Как дом наш, сохранился? Усадьба цела?