Чекист, стр. 16
Однако сегодня он еще союзник. Жаврида позвонил Глуховцеву, передал свой разговор с Никифоровым и порекомендовал выполнить его совет.
Возвратившись в Брянск, он до утра просидел в кабинете, составляя списки обреченных на арест; перебирал папки с делами тех, за кем он всю жизнь охотился, кого убивал, заковывал, ссылал... Во имя чего? Отечество? Государь? Бог? Что ему до них! Он просто служил, чтоб заработать себе маленькое счастье. Служил, как служит Глуховцев, как тысячи других. И какие разные итоги!.. После разговора с Никифоровым на душе у него было скверно. Даже маленькое его благополучие зашаталось. Страх перестал держать людей... Но ничего другого не остается, как только тысячу раз испытанные средства — провокация, тюрьма, каторга... Ну что ж, если потребуется, он арестует половину Брянска, лишь бы удержаться!
Он открывает папку с черными знаками «Дело № 123». И оттуда, с пожелтевших листов, рвутся такие удивительные, такие наивные слова, полные счастья:
«Скоро пять месяцев, как я живу в Ивоте, но эти пять месяцев показались мне за пять дней. Столько нового я услышала, прочла и узнала за это время. Как бы хорошо ни жили Вы, но думаю, что Вам не пришлось и не придется испытать всей прелести летней ночи в лесу среди товарищей-рабочих, слышать великие, святые истины и наслаждаться яствами могучих песен, несущихся к звездному небу, как угроза всякому насилию и произволу».
А вот и доктор, упорно скрывающий, что он социал-демократ. Вот письмо, собственноручно написанное им в первые дни приезда в Бежицу:
«У нас открылась на частные средства библиотека, с направлением хорошим. Но жаль только, что руководители ее С. Р. Я тоже попал в их кружок, но не очень рад. Скоро, должно быть, выйду оттуда, и, переговоривши с некоторыми, устроим кружок С. Д., здесь есть такие, я трех знаю».
Ну, как вы, доктор, откажетесь от собственноручного письма? И его — в список!
Утром 7 мая у проходных собралось тысяч пять рабочих. Они пришли за получкой и за расчетом, но не получили ни того, ни другого. К ним вышел молодой генерал, присланный из царской ставки.
— Государь возмущен вашим поведением. Государь верит, что его народ, его рабочие, год назад удостоившиеся, высочайшего посещения, оправдают надежды обожаемого монарха. Государь повелевает возобновить работы.
Рабочие угрюмо молчали. Тогда он стал кричать, что всех перевешает, что дает последний срок начала работы 13 мая.
14 мая рабочие стали получать расчет. В деревянном заборе были прорублены дополнительные окна. Тут же производилась запись желающих вновь поступить на работу. Кто записывался, тому рабочие ставили на спине мелом метку — крестик. И тогда товарищи брали его в оборот — стыдили, убеждали, помогали деньгами. Бастующие держались стойко.
20 мая в заводских лавках прекратили отпускать продукты. В тот же день около двух тысяч рабочих забрали в солдаты.
Под вечер мимо дома Медведевых прошел с котомкой за плечами Басок. Он помахал рукой Мите, крикнул:
— Передавай ребятам привет! На фронт едем! — и прошагал дальше к станции, где стоял состав теплушек. У вагонов уже пьяно горланили мужчины и рыдали и причитали бабы.
Митя бросился к доктору. Но дверь оказалась заколоченной, в окнах темно. Соседка, хоронясь от посторонних, шепнула Мите:
— Никого тут нет. Ночью взяли. Иди от греха.
А уже совсем поздно пришел Тимоша и рассказал, что из активных забастовщиков арестовано больше ста человек, в том числе все правление больничной кассы. Остальные скрылись из города.
Наутро первые группы рабочих, доведенных до отчаяния домашним адом, появились в пустых, заброшенных цехах. А там пошли, пошли. К концу мая завод заработал почти на полную мощность. Забастовка кончилась поражением.
Трое ребят лежали головами друг к другу на маленькой лужайке среди прибрежных кустов. На гибких стеблях ивняка трепетали освещенные заходящим солнцем молоденькие листочки, точно зеленые мотыльки. Беззвучно, почти незаметно двигались темные воды Десны. Все было полно движения и покоя.
— Что же дальше-то? — вздохнул Тимоша. — Расколотили нас вдребезги!..
Саша тихо свистнул, словно подтвердил: «Еще как!» И снова замолчали, прислушиваясь к тишине предвечерья. Вдруг Митя с силой рванул пучок травы, вместе с комом земли швырнул в Десну.
— Бороться! Дальше бороться! Вот что мы должны! — страстно сказал он и, вытащив из-за пазухи тоненькую книжку в коричневой обложке, оставленную ему братом, положил на траву.
На обложке стояло, словно в ответ Тимоше, «Что делать?» А над этим уже знакомое всей России имя — Ленин.
ВЕСНА СЕМНАДЦАТОГО ГОДА
Ротмистр Жаврида разработал подробный план окончательного разгрома революционного подполья Брянска. Братья Медведевы должны быть арестованы одними из первых. Осталось только получить официальное одобрение из Орла, чтобы приступить к операции.
Но в Орле почему-то медлили с ответом.
Вечером 26 февраля, когда Жаврида собирался домой, в кабинет вошел старый приятель и сослуживец, третий год находившийся с армией где-то на западе. Он возвращался из Петрограда и по дороге на фронт заехал к своей брянской родне. До поезда оставалось лишь полтора часа, приятель был взволнован, говорил отрывочно, перескакивая, оставляя начатую фразу. Жаврида никак не мог привыкнуть к мысли, что этот изможденный человек с блуждающим взглядом, нервно облизывающий сухие губы, — тот веселый и удачливый офицер, который некогда вызывал его зависть своей легкой и стремительной карьерой.
Он рассказал о голодных беспорядках в Петрограде.
— Все началось с празднования женского дня! — говорил он быстрым шепотом. — Потом стачка. Сотни тысяч. Хаос!
— Ну, здесь мы этого не допустим! — бодрясь, воскликнул Жаврида.
— А что вы тут значите? Третьего дня на Выборгской полковника Шалфеева стащили с лошади, избили. Полиция стреляла. Ответили камнями... Какого-то пристава убили... Хабалов бездействует! А у нас на фронте... Жду пулю в спину... И заговоры, заговоры... Говорят, Гучков собирался захватить поезд государя... Что творится! Что творится! Еду на смерть!..
И ушел, забыв попрощаться.
1 марта к Медведевым завернул Яков Лукич. На дворе было слякотно. Еще с утра желтый, рассыпчатый снег стал таять и к концу дня превратился в жидкую непролазную грязь. Весь день неистово кричали вороны.
Яков Лукич остановился на пороге, прищурил глаза, подул на свои маленькие кулачки и заявил, что «отсырел».
Выпив и закусив, он покосился на приготовленную зелененькую и твердо сказал:
— Бумажку спрячьте.
— Да ну, что там... — начал было уговаривать Николай Федорович.
— Не возьму! — отрубил Яков Лукич. Подождал, пока Медведев, пожимая плечами, взял ассигнацию, проводил ее глазами, горько вздохнул, затем вполголоса сказал: — Запомни, Николай Федорович, я тебе сочувствую без корысти. Исключительно из уважения и доброты души моей. Даже рискуя от начальства. Вот это хорошо запомни, Николай Федорович. Нехорошо добро забывать. Я к тебе и нынче с добром явился. Сына Митю убереги — беспокоен он. Сегодня-завтра забирать будем. А я тебе друг.
Яков Лукич говорил много, высокопарно и с чувством. Прощаясь, сильно тряс руку Медведева, засматривал ему в глаза.
— Запомни, Николай Федорович, за добро добром платят — бог велит.
Проводив околоточного, старик долго стоял на крыльце, глядя в темноту. Он был ошеломлен тем, что Митю собираются арестовать. Мысли о прожитой жизни, о детях и о будущем путались в голове. Один за другим вырастали его сыновья. Он многого добился в жизни, стал обермастером — первым сталеваром на заводе. Он послал сыновей в гимназию, старший уже в институте. Они станут инженерами, поселятся в господских домах, будут жить по-хозяйски. Это плоды его трудовой жизни. И это справедливо, это хорошо. Так устроено на свете. Но дети почему-то недовольны. Один за другим уходят они с той дороги, на которую поставил их отец. Сперва Александр. Теперь Дмитрий. А там и Алексей — видит старик, с каким благоговением смотрит он на Митю, прислушивается к его словам, подражает... И ведь обречены же! Раньше или позже похватают их, бросят в тюрьму, сошлют, погубят. Но не может он удержать их. Какая сила тащит, вырывает их из его рук? И неужто так велика эта сила, что даже Яков Лукич испугался?.. Поведение и слова околоточного посеяли в душе старика мучительные сомнения. Неужели он неправильно жил и настоящая жизнь была там, в тайном мире, куда уходили его дети? Он вспомнил, как четырнадцати лет убежал из дому, из семьи мелкого лавочника, где с утра до вечера говорили о рублях и пересчитывали копейки, где мелко и мерзко обвешивали и обсчитывали, где презирали физический труд и завидовали разбогатевшим купцам. Тот мир он возненавидел с малых лет. Сам он честно трудился всю жизнь! Он любил жену. Растил детей. Не пил. Единственной его страстью были воскресные выходы на базар, где он с азартом играл со знакомыми в битье куриных яиц. Он умел-таки выбрать самое крепкое и переколотить им массу чужих. С какой радостью возвращался он домой с картузом, полным битых, помятых трофейных яиц! Своими руками они с женой выстроили большой дом на две половины, в котором родились и выросли его дети. И все это было неправильно?!